Теперь-то ей предстояло отдать его довольно быстро, поскольку южные армии под командованием генерала Роуза уже наступали к северу, на Гвалиор и Бандельканд. Она будет сметена вместе с другими бунтарями-монархами со всеми их армиями, состоящими из сипайско-бандитского отребья. Но я не слишком переживал из-за этого. Когда мои мысли обращались к ней — а по некоторым причинам случалось это частенько в ту беззаботную для меня зиму — я не мог думать о ней как о части местного хаоса, состоящего из беспорядков, пожаров и резни. Если я читал о распутной «Иезавель из Джханси», которая плетет заговоры вместе с Наной и разжигает мятежный дух, я никак не мог сопоставить ее в своей памяти с той очаровательной фигуркой, раскачивающейся на шелковых качелях туда и обратно в сказочном зеркальном дворце. Я ловил себя на мысли, что она все еще должна быть там или играть с попугаями и обезьянками в солнечном садике, а может быть скакать по лесам вдоль реки — только с кем теперь? Сколько новых любовников было у нее после той ночи в павильоне? Этого было достаточно, чтобы волны возбуждения прокатывались где-то внизу живота и поднимались все выше — потому что это было нечто большее, чем желание. Когда я думал об этих сияющих глазах, игривой грустной улыбке и смуглой изящной руке, протянувшейся вдоль шелковой веревки ее качелей, я чувствовал странное, абсолютно неплотское желание вновь увидеть ее и услышать звук ее голоса. Это чертовски раздражало меня, поскольку я привык, что старая любовь — это всего лишь груди и бедра. В конце концов я же не был зеленым юнцом и никогда не ожидал, что поймаю себя на подобных мыслях. Наконец я решил, что недели две постоянных упражнений с нею в постели смогли бы мне помочь и выбить из головы все эти телячьи нежности, но пока на это не было никаких шансов.
Именно так я и думал в своем самодовольном невежестве, а между тем зима шла на убыль и наша кампания на севере приближалась к своей кульминации. Я понял, что все действительно идет на лад, когда к нам приехал Билли Рассел из «Таймс», чтобы принять участие в заключительном марше Кэмпбелла на Лакноу: когда корреспонденты вьются вокруг как стервятники — это верный признак грядущей победы. Наши наступали с 30 000 солдат и многочисленной артиллерией, а лично я перебирал кипы никому не нужных бумаг в разведывательном отделе Мэнсфилда и изо всех сил избегал какой-либо опасности. Армия продвигалась вперед медленно и неумолимо: артиллерия систематично разносила оборону пандивдребезги, ирландцы и шотландские горцы тут же на месте вырезали сипайскую пехоту, инженеры с саперами уничтожали деревни и храмы, чтобы показать, кто здесь хозяин, и каждый грабил столько, сколько мог унести.
Это был огромный кровавый карнавал, и каждый брал от войны все, что только мог. Припоминаю случай в одном из дворов в Лакноу (по-моему, это было во дворце бегумы) [178]где я видел шотландцев, которые, отложив сторону свои окровавленные штыки, рылись в сундуках доверху набитых драгоценными камнями, а маленькие гуркхи [179]чисто для развлечения громили дорогие зеркала и кромсали своими кривыми ножами шелка и парчу, которые стоили целое состояние — они просто не знали, что делать с этим богатством. Там же были пехотинцы-сикхи, танцующие с золотыми цепями и ожерельями на шее, и молодой пехотный офицер, сгибающийся под грузом огромного эмалевого горшка, переполненного золотыми монетами, моряк-канонир, истекший кровью до смерти, после того как острие огромной блестящей золотой застежки распороло ему руку — а вокруг лежали мертвые и умирающие люди, наши парни и панди. У стены же дворца все еще шла отчаянная рукопашная схватка: палили мушкеты, стонали люди, а двое ирландцев сцепились в драке над белой мраморной статуэткой, перемазанной кровью. Билли Рассел переминался с ноги на ногу и проклинал свое невезение, поскольку у него не было рупий, чтобы на месте скупить сокровища, которые солдаты тут же продавали по цене бутылки рома.
— Отдам прямо сейчас за сотню рупий! — вопил один из этих простаков, размахивая золотой цепью, усеянной рубинами размером с яйцо чайки. — Всего сотня, клянусь честью, и она — твоя!
— Но… но ведь она стоит, по меньшей мере, в пятьдесят раз больше! — воскликнул Рассел, раздираемый между жадностью и честностью.
— А, ко всем чертям! — орал этот Пэдди, — я сказал — сотня, значит — сотня!
Хорошо, согласился Рассел, но нужно будет прийти за деньгами в его палатку этой ночью. Но Пэдди в ответ на это закричал:
— О, Боже, да не могу я, сэр! Откуда мне знать, может, к тому времени или меня, или вас убьют? Живые деньги, ваша честь, ну давайте хотя бы пятьдесят монет — и она ваша. Теперь по рукам?
Но у Билли не было и пятидесяти рупий, так что солдат грустно покачал головой и сказал, что продает свой товар только за наличные. В конце концов он заорал:
— Ай, да не могу я видеть, чтоб джильтменвроде вашей чести остался с пустыми руками! Нате вот, возьмите эту безделицу даром и помолитесь за рядового Майкла О'Халлорана, — с этими словами он сунул в руку Рассела бриллиантовую брошь и с криком побежал дальше, чтобы догнать своих товарищей.
Вас может удивить, что я делал так близко от места драки? Отвечу — следил за двумя своими ординарцами-раджпутами, которые скупали для меня золото и драгоценные камни по рыночным ценам, используя для этого деньги, выданные мне на цели разведки. Заметьте, все их я вернул с барышей после продажи этих трофеев — так что никаких злоупотреблений — и еще мне осталась весьма круглая сумма, которой хватило, чтобы отстроить Гандамак-лодж в Лестершире, где можно было бы доживать свой век. (Кстати, мои раджпуты купили рубиновую цепь О'Халлорана всего за десять рупий и две унции табачку — скажем, за два фунта для круглого счета. Я же продал ее ювелиру в Калькутте за 7500 фунтов, что составляло едва ли половину ее настоящей цены, но все же, по-моему, было весьма неплохой сделкой.) [XL*]
Позже я спросил Билли, в какую бы сумму он оценил богатства, которые на наших глазах разграбили только в одном том дворике, на что он коротко бросил: «Миллионы фунтов, черт побери!» Думаю, что так оно и было: там была массивная золотая и серебряная посуда с орнаментом, инкрустированная драгоценными камнями, целые мили златотканой парчи, редкие картины и статуи, которые солдаты просто срывали со стен и разбивали. Под сапогами у них хрустел прекрасный хрусталь и фарфор, а они яростно срывали со стен дорогое оружие и доспехи — и все это среди порохового дыма и крови. Туземные солдаты, за всю свою жизнь не видевшие больше десяти рупий и громилы из трущоб Глазго и Ливерпуля — все они были охвачены единой жаждой — грабежа, убийства и разрушения. В одном я абсолютно уверен: погибло сокровищ в два раза больше, чем было увезено и мы, офицеры, были столь озабочены тем, чтобы ухватить свою долю, что больше ни на что просто не оставалось времени. Осмелюсь предположить, что настоящий философ смог бы многое сказать при виде этой сцены, если бы у него оставалось для этого время — свободное от набивания карманов.
Я был вполне доволен своими приобретениями и всю ночь мечтал о том, как распоряжусь ими, когда вернусь домой, чего теперь, казалось, было уже недолго ждать. Помнится, мне думалось: «Это — конец войны, Флэш, старина, или что-то вроде этого, и, черт побери, здорово, что ты оказался здесь!» Я чувствовал себя превосходно, сидя у походного костра под сенью садов Лакноу, покуривая сигару и потягивая портвейн, и заодно прислушиваясь к далекому гулу ночной канонады и весело болтая с Расселом, Скелетом-Ходсоном (который так гонял меня еще фагом в Рагби), Обдиралой-Макдоналдом, Сэмом Брауном и маленьким Фредом Робертсом, который был не более, чем грифом,зато знал, как половчее пристроиться и погреться в лучах нашей славы. [XLI*] Размышляя о всех них, я удивляюсь, со сколькими знаменитыми людьми мне довелось столкнуться в начале их карьеры — правда, Ходсону так и не пришлось уйти слишком далеко, поскольку его застрелили во время грабежа уже на следующий день, так что вся его слава осталось в прошлом. Зато Робертсу удалось взобраться почти на самую верхушку социальной лестницы (жаль, что я не был более добр к нему в его молодые годы — иначе теперь и сам мог бы скакнуть на пару ступенек выше) и, полагаю, что имя Сэма Брауна сегодня известно во всех армиях мира. Хотя бы потому, что он потерял руку и изобрел пояс. Только дайте людям назвать какую-нибудь нужную деталь одежды вашим именем — и слава вам обеспечена, свидетельством чего являются Сэм, Раглан и Кардиган. Если бы у меня было на это время, я запатентовал бы какую-нибудь «Летучую пуговицу Флэшмена» и тоже вошел бы в историю. [XLII*]
