— Сумею, сумею, — спокойно отозвалась Руфа своим низким голосом.

— Чего кладешь? Костяной муки надо, а ты отруби тащишь. Разве не видела, что я уже положила! Костяной муки, говорю! А ты чего? Это же известка, голова ты садовая!

Никогда так не уставала Руфа, как в это утро. Окрики утомляли и угнетали ее. Но она никак не проявляла своих чувств, и белое лицо ее с мягким розовым загаром по-прежнему выглядело ясным и безмятежным.

Полю это спокойствие раздражало, ей казалось, что Руфа просто презирает ее, потому и не отвечает на окрики.

— Ишь ты, замкнулась, рта не раскроет, не бросится, не побежит. Ну и девка! Валек, а не девка. Такую ничем не пробьешь: что кричи, что не кричи, она и ухом не ведет. Давай разноси по кормушкам! Да уток не передави, а то ходишь словно королева какая.

Ничего себе королева! Платок повязан по брови, из-под платья — лыжные штаны: мать велела надеть, у озера на заре холодно. На ногах — грубые материны ботинки, в которых она ходит в поле работать…

— Только короны не хватает, — усмехнулась Руфа и, набрав полную бадью корма, потащила к кормушкам.

Утки, толкая друг дружку белыми мягкими боками, тесно окружили ее. Она осторожно отстраняла их и, наполняя кормушку за кормушкой, все дальше и дальше уходила по загону. И чем дальше она уходила, тем становилось ей спокойнее. Здесь она уже не видела Полю, не слышала ее окриков.

Ведь и не злой человек Поля, а работать около нее не легко, устает он нее душа. И почему такие люди бывают на свете? И почему они сами не понимают, что отваживают от себя всех, а потом плачут и жалуются на одиночество?

Последняя кормушка ютилась почти у самой изгороди. Сразу за изгородью стоял неподвижный, еще не проснувшийся лес. Руфа загляделась на розовые стволы берез, на их нежную, сонную, полную солнечных бликов зелень, задумалась. Ночью все живое спит — люди, птицы, звери… И леса спят, и трава. Если только не тревожит их ветер или дождь, они тихо спят. И, может, видят сны…

Никто не знал о том, что Руфа пишет стихи. Только Женя знала. Как-то, еще в седьмом классе, Руфа прочла ей одно стихотворение — хоть и скрытная была Руфа, но не могла утерпеть, прочла. Эти стихи мучили ее, не давали делать уроки. И вот в первую же перемену Руфа отозвала Женю в уголок и сказала:

— Слушай!

Это было зимой, после каникул. Руфа тогда каждое утро пробиралась к школе по узкой тропке через сугробы, через заносы на полевых дорогах. Но она очень любила снег, любила смотреть, как вьются снежинки, играют в воздухе, и если очень крупные, то падают прямо на землю, на сугробы. В это время, когда падает снег, всегда придумываются разные сказки и стихи. Сказки Руфа рассказывала вечером младшим ребятам, сидя у печки. А стихи записывала, когда делала уроки.

Женя выслушала стихи, удивилась:

— Смотри-ка, даже складно! Только я не знаю — стоит ли на это тратить время? Все равно поэтом ты не будешь. А в общем, по-моему, хорошо. Только какие звезды падали тебе на плечи?

— Ну, это снег шел, — кратко ответила Руфа и отвернулась.

— Ой, Руфа, что делать, я что-то сегодня по географии плаваю. Вдруг да спросит…

И все. Женя забыла о ее стихах. Правда, как-то недавно вспомнила со смехом:

— А помнишь, Руфина, ты, бывало, стихи сочиняла! Смешные такие.

— Помню… — сказала Руфа.

И, наверное, Женя очень удивилась бы, если б узнала, что Руфа и теперь сочиняет стихи. Когда что-нибудь напишется, Руфа ходит будто именинница и потихоньку радуется. А люди думают — радость эта, что сквозит в ее глазах и в улыбке, просто от молодости, от здоровья, от хорошего характера.

Руфа жила в каком-то своем мире. Она видела многое, чего не видели окружающие ее люди: и как просыпаются цветы по утрам, и какими алыми бывают на закате лужи после дождя, и как грустят камыши в ненастные дни. Она слышала, как щебечут воробьи на крышах, и ей казалось, что она понимает их разговор. Это так просто — прислушайся и все поймешь: веселятся ли, бранятся ли, привечают ли друг друга… И мало ли что еще мерещилось и бредилось ей среди лесов и озер, окружавших ее с самого детства.

Но это — просто так, это — не главное. Главное — работа, живая деятельность текущего дня. И выполнение плана своей жизни.

А план жизни Руфа сложила такой. Осталась в совхозе, потому что настоящий комсомолец должен работать там, где труднее и где его работа нужнее. Кстати и отцу поможет вырастить и поставить на ноги младших ребят. А для себя — заниматься, готовиться в сельскохозяйственный институт. Пока на заочное. Иногда мелькало сомнение — а смогу ли, успею ли, выдержу ли? Но она тотчас же отгоняла эти сомнения — даже вопросов таких не должно для нее существовать.

…Утки затихли. Обступив кормушки, они жадно хватали корм своими плоскими клювами. Весь берег был белый от птицы. С чем можно сравнить это? С белым снегом, выпавшим на летний берег? Но так уже давно все говорят. Белое облако упало и лежит на берегу? Нет, не похоже, утки шевелятся, едят, переходят с места на место, отрываются по одной от кормушек и идут к воде… Вот уже их все меньше у кормушек и все больше на воде. С чем сравнить их мягкие теплые перья? Это белые лодочки плавают в голубизне…

Не успела Руфа задуматься, а Поля уже кричала ей что-то и, как видно, бранилась.

Работы на птичнике было много: утки все время хотели есть.

— А ты на них не пеняй, — сказала Поля, заметив, что Руфа после третьего кормления немного утомилась, — чем больше едят, тем скорее растут. Ни одно животное не растет так быстро, как утка… Почему? А потому, что она жрать солощая. Поплавает, прополоскается, и уже опять ей есть давай.

— Прямо фабрика, — засмеялась Руфа, — всякую траву, зерно на мясо перерабатывают.

— Да ведь как сказать? — возразила Поля. — Свинья — тоже фабрика. Но пока-то свинья свои пуды наберет, а тут два месяца — и утка!! Да какая! Эх, голова ты садовая, разве можно ее еще с каким мясом сравнить? Нежная, сладкая… И заработок дает. Вот мы сейчас с Верой сдадим партию — куча денег. Ну, про себя не говорю, я только так, около. Учусь, можно сказать. А у Веры — кучка будет не маленькая. Оправдает труды, нечего говорить.

Шумела машина, хрустели под ножами зеленые стебли. Руфа набивала мешок мелко изрубленной зеленью, чтобы потом разнести ее по кормушкам. А Поля, помолчав, продолжала свое:

— Нет, это дело больше так не пойдет. На будущий год сама уток возьму. А бригада будет, так в бригаду пойду. Я в «маяки» не мечу. Но уж что заработаю — так мое.

— А разве будут бригады? — спросила Руфа.

— Конечно, будут. Вера почин сделала. А мы подхватим. А как же? За что «маяков»-то славят? За почин. А главная-то работа — за нами будет, за бригадами. А если разобраться — могут ли они одни, «маяки»-то, весь Советский Союз прокормить?

— Я тоже пойду в бригаду, — сказала Руфа.

Поля усмехнулась, вокруг ее синих глаз сразу собрались морщинки, и если других людей улыбка молодит, то Полю улыбка старила. Не добрая была у нее улыбка, а, скорее, язвительная, и зубы желтые и редкие, такие, что и показывать их не стоило.

— Эхма, — сказала она, — голова садовая! Ты этой работы по-настоящему не видела. Велика важность больших уток кормить. А вот ты повозись с ними, когда они еще еле на ногах стоят, тогда и узнаешь, где горячо-то. Нос утереть и то некогда.

— Ничего, — как всегда, спокойно ответила Руфа, — люди делают, и я сделаю.

Руфа пришла домой поздно. Поля отпустила ее, а сама осталась дежурить на птичнике.

Отец был уже дома. Он виновато глядел на Руфу.

— Уморилась, поди?

— А ты что это, — накинулась на него Руфа, — жалеть меня вздумал, что ли? Мученицу, что ли, увидел какую? Чего это мне сделалось? Королева я бельгийская, что ли?