Дверь за ним закрылась, он промелькнул мимо окон, и шаги его затихли.

— А вы, Анна Федоровна, заметили, какие у него ямочки на щеках, когда смеется? — сказала Вера. — Длинненькие такие, нежные.

— Эх, Вера, Вера! — Анна Федоровна покачала головой. — Поменьше бы ты на его ямочки глядела.

— А это уж мое дело, Анна Федоровна, на что мне глядеть. — Вера встала, поправила волосы. — А вам я все-таки скажу: вы мне, Анна Федоровна, крылья во всем отшибаете. Неужели я вам поперек дороги стала?

— Что ты говоришь, опомнись! Как ты можешь мне поперек дороги стать? Я добра тебе хочу.

— Не знаю, — ответила Вера и вышла, не оглядываясь, крепко прихлопнув дверь.

Анна Федоровна вздохнула:

— Словно на тройке по жизни скачет!

У Анны Федоровны было нехорошо на душе. Она вдруг потеряла чувство уверенности в своей правоте. Савелий Петрович поддерживает Веру в ее безумном решении, а что делает она, парторг? Действительно, только крылья подрезает. Если веришь, что Грамова может сделать то, за что взялась, — поддержи ее своей верой. А если не веришь, — вмешайся решительно, сломай все это дело, это же в твоей власти.

Анна Федоровна курила и ходила по своему маленькому, с бревенчатыми стенами и квадратными окошками, кабинету. Думала, мучилась, но в этот день решила ничего не предпринимать. Завтра она съездит к Вере на птичник, еще посмотрит, поговорит, прикинет…

Но на другой день оказалось, что прикидывать и говорить уже поздно. В районной газете появилась фотография Веры Грамовой. Вера стояла на берегу озера среди белых уток и смеялась — крупная, веселая, уверенная в себе, в своих силах. И тут же большими буквами: «Вера Антоновна Грамова берет новые обязательства!»

Многие, читая эти обязательства, с сомнением покачивали головой. Но по колхозам и совхозам заговорили:

— Вот! Видели? А мы что?..

И Савелий Петрович на первом же заседании в райкоме вдохновенно сказал:

— Звезда нашей Веры Грамовой скоро будет светить на весь Союз!

Не прошло и месяца после памятного молодежного праздника, а Жене казалось, что этот праздник был очень давно — такими трудными были эти дни, перегруженные волнением и горем.

Но ни свары в доме, ни тяжелая работа не томили ее так, как тоска неразделенной любви. Она ни с кем не разговаривала, даже с Руфой не хотела поделиться своей печалью. Даже себе самой не хотелось ей признаться, что Арсеньев не идет из головы, что она просыпается с мыслью о нем и засыпает с мыслью о нем. С замиранием сердца ждала она репетиции — репетировали пьесу-сказку Евгения Шварца «Обыкновенное чудо». Она увидит Арсеньева — ведь он же должен быть на этой репетиции! Этой мыслью была согрета вся последняя неделя. Наконец наступило воскресенье, день, которого она так ждала.

Женя вошла в клуб вся сжавшись, опустив глаза. Ей казалось, что если она поднимет ресницы, то всем станет ясно, что у нее на душе, и самое страшное — Арсеньев тоже поймет. И что тогда делать?

Ребята уже собрались, разговаривали, повторяли роли. Все волновались, все были заняты делом, и никому даже в голову не приходило обратить на Женю какое-то особое внимание. Арсеньев поздоровался с ней мимоходом, приветливо, но сдержанно, и это помогло Жене остынуть и успокоиться.

Но когда пошла пьеса и Женя вышла на сцену, она почувствовала, что Арсеньев, сидя в темноте около сцены, не спускает с нее глаз, она знала это, хотя и не видела его.

Это волновало ее до дрожи в голосе и в то же время пугало: а вдруг он догадается, что это о нем она думает, когда произносит слова любви! И словно не Юра Шаликов стоял перед ней в образе Медведя, а он сам, Арсеньев Григорий Владимирович.

— «…У меня теперь есть тайна, которую я не могла бы поведать даже самым близким людям. Только вам…»

И Жене слышалось, что отвечает не Юрин, а совсем другой голос.

От волнения у нее начало перехватывать горло, она не могла больше терпеть, оглянулась в темноту на Арсеньева и тут же встретила его неотступный взгляд.

— «…Только вам. Вот она: я люблю вас. Да, да! Правда, правда! Так люблю, что все прощу вам. Вам все можно. Вы хотите превратиться в медведя — хорошо. Пусть. Только не уходите. Я не могу больше пропадать тут одна…»

Внезапно спохватившись, Женя обернулась к Медведю-Юре и уже до конца сцены не сбивалась больше. Но она знала, что случилось непоправимое, что выдала себя, что ей теперь только осталось провалиться сквозь землю.

После репетиции устроили танцы. Как упустить такой случай? Живо убрали скамейки в зрительном зале, усадили гармониста с баяном, и пошли, полетели легкие пары по кругу.

«Уходи домой, сейчас же уходи!» — приказывала себе Женя.

Но уйти не могла.

На танцы, откуда ни возьмись, явился Пожаров — видно, проходил где-то недалеко от клуба, услышал музыку. Как всегда в приподнятом настроении, с праздничным видом, вошел в зал так, как входят люди, которых с нетерпением ждут, которых все рады видеть. «Вот и я! — говорило его сияющее лицо. — Вы ждали — и я пришел!» И, сказать правду, кое-кто из девчонок неприметно поправил волосы, две или три как бы случайно выступили вперед, — может, Пожаров пригласит потанцевать. Он ведь был лучшим танцором в совхозе.

А Женя сразу погасла и насупилась. Вот теперь-то уж она уйдет. Она не может видеть самодовольного лица этого человека. А он смотрит на нее, он улыбается ей, и рот у него распахивается, как ее сумка…

— Руфа, пойдем?

Руфа с недоумением посмотрела на нее:

— Ну, что ты, Женя! Потанцуем!

Женя, делая вид, что не замечает Пожарова, торопливо пробралась к двери. В раздевалке было сумеречно и прохладно, в открытые двери смотрела луна. Женя взяла с вешалки свой легкий плащик, накинула его. Но уйти не успела, да и не спешила уйти, словно ждала чего-то, что обязательно должно было случиться…

В раздевалку вошел Арсеньев и с ним Ваня Шорников. Арсеньев передал Ване ключи.

— Когда будешь запирать, обязательно погаси свет. Обойди всюду и погаси.

— Запру и погашу, Григорий Владимирыч! Все сделаю!

— Только уходите скорей — так, что ли? — засмеялся Арсеньев. — Ну хорошо, уходим.

«Уходим»? Женя подняла на него глаза. Да, это они уходят, она и Арсеньев. Уходят вместе. Женя молча отвернулась и пошла к выходу.

Они шли рядом, не глядя друг на друга. Влажно дышали росистые луга. Бледное северное небо было полно светлых звезд.

— Наверно, это напрасно, — начал Арсеньев, — может, даже и нехорошо я делаю, что иду сейчас с вами. Если по совести, то, конечно, не надо бы…

— Почему? — еле слышно спросила Женя.

— Оправдание у меня только одно — не хватило силы воли. Не хватило, и все.

— Вам кто-нибудь запретил ходить со мной?

— Да.

У Жени упал голос.

— Кто же?

— Я сам.

Женя самолюбиво приподняла подбородок.

— Вот как!

— Да, я сам. И обстоятельства. Я знаю, что не имею права… тревожить ваше воображение.

— Воображение?

— Конечно. Не сердце же.

Женя вскинулась было возразить, но сдержалась, промолчала. «Не сердце же»! Если он так думает — пускай.

Все тише становились отголоски музыки, доносившиеся из клуба. Все слышней стрекот кузнечиков и шелест приозерных камышей.

— Не имеете права… потому что вы женаты? — как можно равнодушней спросила Женя.

— Я — женат? Ах да, ведь и в самом деле я женат. — Арсеньев с усмешкой развел руками. — Я даже забыл об этом!

— Ну, если не это… Тогда почему же?

Арсеньев вздохнул. Женя искоса взглянула на него. Продолговатое лицо в сумерках летней ночи казалось бледным, осунувшимся, между бровями темнели две резкие морщины.

— Много причин, Женя, — грустно сказал Арсеньев. — Потому, что вы очень молоды. Потому, что я уже обманулся однажды и не хочу пережить это еще раз. Потому, что я снова могу поверить миражу, а зачем?

Женя робко дотронулась до его руки. Он благодарно пожал ее пальцы.