Поля отвела Верину руку от лица и поднесла ей маленькое зеркало.

Руфа присела к ней на тугой, горбатый мешок.

— Может, я помогу тебе чем?

Вера криво и жалобно улыбнулась.

— Как-то все будто в стенку уперлось. И никто ничего тут поделать не может… — Она покачала растрепанной головой. Темные, без блеска волосы густо и прямо лезли из-под платка, падая на плечи. — Ведь все я понимаю. Все понимаю. Знаю, что иногда дурой кажусь, — горе возьмет, так и начинаю озорничать. Да ведь озорством не поможешь. Это я тоже понимаю. Только одного не пойму: почему этот человек от меня, как от чумы от какой, бежит?

— Ладно, ладно тебе, — опять остановила ее Поля. — Чего мелешь-то, голова ты садовая! Гордости в тебе никакой нет. Ну, чего перед девчонками на кресте-то распинаешься?

— А мы не девчонки, — отозвалась Женя. — Мы уже паспорта получили.

— Да разве дело в паспортах? В голове-то пусто еще. И в сердце глухо.

— Нет, Поля, в сердце не глухо… — сказала Руфина. — А ты, Вера, никаким озорством тут не поможешь. Просто подумать надо обо всем хорошенько. Ну вот, например, тебе хочется, чтобы Григорий Владимирович с тобой сел, поговорил. Ведь ты этого хочешь, правда? Требуешь даже. А ведь я помню, что он, бывало, останавливал тебя на улице, спрашивал, как дела, всегда спрашивал — правда ведь?

— Раньше спрашивал, а теперь перестал. Отбили его у меня.

— Ой, голова садовая! — нетерпеливо охнула Поля. — Да подумай ты, был ли он прибитый-то к тебе?

— «Отбили»… — нахмурилась Женя. — Кто?.. Когда?

— Дело не в этом, не в этом, — поспешно вмешалась Руфа, — но ты вспомни, Вера, о чем вы с ним разговаривали?

— Ну как — о чем? Обо всем. И об утках спрашивал, и не трудно ли мне. И вообще.

— Вот так, сегодня про уток и завтра про уток. И все. Ему и скучно с тобой. А ты еще и обижаешься. А сколько мы с Женей разговаривали с тобой, книги тебе приносили, на спектакли тащили. Но что же ты за человек, если тебе ничего не интересно?

Тут Вера уже по-настоящему рассердилась. Она выпрямилась, засунула волосы под платок, и глаза ее сразу высохли.

— А когда, скажите на милость, дорогие мои барышни, когда это мне на спектакли-то ходить? Вы вон как поднялись на ноги, так всю жизнь из-за парты не выходили. А мне с пятого класса пришлось школу бросить; Не от лени, а потому, что работать надо было, потому, что мать вдовой с кучей ребят осталась: отец-то как ушел в сорок втором, так и не вернулся. Вы еще в куклы играли, а я в этом возрасте уже работала и младших ребят нянчила. А как подросла, так и в совхоз нанялась. И опять работа с утра до ночи. Дом-то у меня где? Вон он, за три километра. И зимой и осенью — шесть километров каждый день. Утром встанешь чем свет, а придешь — уже темно. Прошагаешь по морозу или по грязи три километра — так и свалишься, даже есть не хочется. Вот и читай тут, вот и развивайся, вот и разговаривай разговоры интересные.

— Утки кричат, — сказала Поля, зевнула и встала со скамейки. — Помочь, что ли, кормить-то?

— Ничего не надо! Ничего! — Вера вскочила. — Сижу тут, болтаю, а они кричат! Иди спать, Поля, я сама… — И, помолчав, добавила: — Он мне у директора комнату в новом доме хлопотал. Директор-то не дал, а он хлопотал! Жалел меня. А теперь…

— Он просил для тебя комнату только потому, что ты лучшая работница в совхозе, — вмешалась Женя. — Только поэтому. Это я тоже могу сделать — поговорить с отцом, чтобы дал тебе комнату.

— Да что мне комната твоя! — отмахнулась Вера. — Мне его хлопоты дороги, не комната. Возьмите вы себе с отцом ту комнату!

Вера стремительно, крупным шагом вышла из сарая. Утки, увидев ее, подняли галдеж, потекли к ней со всех сторон. Сплошь белые, с бледно-желтыми клювами и черными бисеринками глаз, они, словно поток, спускались с бугра, вылезали из озера, толкались боками — неуклюжие, нерасторопные — и все спешили к ней, к своей хозяйке. Обычно Веру тешило это, но сегодня она, даже не взглянув на своих уток, прошла под навес готовить корм.

Руфа и Женя молча ушли из загона.

Вера Грамова уехала в Москву. Ее провожали родные, друзья. Савелий Петрович прислал свою легковую машину. До станции с ней поехала Анна Федоровна и старший зоотехник, пожилой бровастый Никанор Васильевич Никаноров. Анне Федоровне хотелось еще раз напомнить Вере, как надо держать себя с людьми: не грубить, не срываться, но и не молчать, будто ничего не соображаешь. А Никанор Васильевич всю дорогу твердил свое:

— Так и расскажи, как было. Никто не хотел с утками возиться — трудно, мол, хлопотно. А я, мол, труда не боюсь…

— Хвалиться, значит?

— Не хвалиться, а правду говорить. Труда не боюсь, вот и взялась. И вырастила. Вот тут листочки не растеряй, здесь все записано: и рацион, и привес, а то станешь выступать да все перезабудешь. С теорией-то у тебя ох как плоховато!

— Значит, плохо учили, — сказала Анна Федоровна, — обещали заниматься, а сами…

— Но ведь прикрепили же для этой цели Пожарова! А он, видно, и в ус не дует.

— Дует, — нехотя возразила Вера, — да только некогда. И ему некогда, и мне. Вот, может, зимой.

— Уж зимой-то мы за тебя возьмемся, — ответила Анна Федоровна.

Когда подошел поезд, Вера молча простилась со своими провожатыми и, не оглядываясь, пошла в вагон. Она была задумчива и сосредоточенна — может, решала свои тайные, сердечные дела, может, просто робела. Ведь не каждый день зовут человека в Кремль.

Вера уехала, а на птичнике помогать Поле осталась Руфа Колокольцева. Она сама попросилась на эту работу.

— Значит, ты решила остаться на птичнике? — сдвинув брови, сказала Женя. — Самую трудную работу выбрала. На молочной ферме и то легче стало с электродоилками. А ты…

— Что ж такого, что трудно? — невозмутимо ответила Руфа. — Я легкой работы не ищу.

— А почему бы тебе не пойти в контору? У отца будешь, он тебя секретаршей возьмет, ему грамотные нужны.

— Грамотные везде нужны. На птичнике тоже.

— Ты что — «маяком», что ли, хочешь быть?

Женя думала, что Руфа обидится, с такой досадой она это сказала. Но Руфа только усмехнулась.

— А почему же нет! Конечно, хочу!

Женя была огорчена и расстроена. Все в ее жизни как-то сразу разладилось.

Арсеньева она больше не видела, и неутихающая тоска мучила ее.

С отцом разговора не получалось. Он как-то странно отшучивался, когда она пыталась поговорить всерьез. То ему некогда, то устал или просто уходил спать и просил не беспокоить его, потому что завтра надо рано вставать… Недобрые подозрения стали появляться у Жени, но она их поспешно отгоняла.

Руфа будто поняла, о чем ока думает сейчас, покусывая травинку.

— Ну, а ты все-таки как решила? Ты говорила с отцом?

— Пыталась…

— И что же?

— Не могу добиться. Все некогда ему, все некогда.

Руфа внимательно поглядела ей в глаза:

— Да?

Женя вспыхнула.

— А ты что — не веришь мне? Значит, сама способна лгать, если не веришь другим.

Она со слезами на глазах оставила Руфу и пошла с бугра по тропочке домой.

Руфа долго глядела ей вслед спокойными ясными глазами, только губы ее крепко сжались, чтобы унять дрожь.

На другой день на рассвете Руфа открыла калитку в утиный загон. Поля готовила корм. Возбужденный утиный говор стоял над загоном. Утки просили есть.

— Подтаскивай зелень, — отрывисто сказала Поля, еле поздоровавшись, — давай, давай!

Машина с хрустом резала траву. Поля показала Руфе, как подавать в машину клевер, а сама принялась составлять рацион. Дело свое Поля делала молча и торопливо. Руфа старалась не отставать. Спокойный, сдержанный характер помогал ей не делать лишних движений, внимательно приглядываться к тому, что делает Поля. Но едва она останавливалась поглядеть, что и по скольку Поля кладет в кормомешалку, как та уже кричала на нее:

— Чего стоишь? Галок ловишь? Среднее образование получила, а корма замесить не можешь. Для чего же училась-то?