Первым о необходимости очередной встречи глав трех государств заговорил президент США Рузвельт. 19 июля 1944 года в своем послании Сталину он писал: «Поскольку события развиваются так стремительно и так успешно, я думаю, что в возможно скором времени следовало бы устроить встречу между Вами, премьер-министром и мною». 20 июля с аналогичным предложением обратился к Сталину и Черчилль. 24 июля он сообщает уже некоторые детали предполагаемой встречи: «Вы, несомненно, уже получили телеграмму Президента с предложением об еще одной встрече между нами тремя на севере Шотландии приблизительно во второй неделе сентября. Мне нет необходимости говорить о том, как искренне Правительство Его Величества и я лично надеемся на то, что Вы сможете приехать. Я хорошо знаю Ваши трудности, а также то, насколько Ваши передвижения должны зависеть от обстановки на фронте, но я прощу Вас принять во внимание, что тройственная встреча имела бы большие преимущества и упростила бы ведение всех наших дел, как это случилось после Тегерана. В сентябре на севере и на северо-западе Шотландии погода часто бывает самой хорошей. Однако в этом деле я не могу дать Вам никакой гарантии. Тем временем я веду подготовку для Президента и для самого себя, поскольку он уже сообщил мне о своем намерении приехать. Пожалуйста, сообщите мне Ваши соображения и пожелания». Сталин ответил Черчиллю 26 июля 1944 года: «Я с удовольствием узнал из Вашего послания об августовском конвое, за которым должен последовать, как Вы пишете, новый цикл конвоев, в которых мы, действительно, серьезно нуждаемся. Что касается встречи между Вами, г-ном Рузвельтом и мною, о которой Вы пишете также, в послании от 24 июля, то и я считал бы такую встречу желательной. Но в данное время, __когда советские армии ведут бои по такому широкому фронту, все более развивая свое наступление, я лишен возможности выехать из Советского Союза и оставить руководство армиями даже на самое короткое время. По мнению всех моих коллег, это совершенно не представляется возможным». Последовала переписка между членами «большой тройки» с уточнения места, времени встречи и вопросов, которые желательно обсудить. Наконец договорились съехаться в Крыму в Ялте 3 февраля 1945 года. До прибытия в Крым американская и английская делегации 30 января — 2 февраля 1945 года провели конференцию на острове Мальта. Главной задачей этой конференции являлось определение стратегического плана союзников в Западной Европе. Во время совещаний начальников штабов, ежедневно проводившихся на Мальте (на последнем таком совещании 2 февраля присутствовали Ф. Рузвельт и У. Черчилль), был принят план завершающего этапа военных действий в Германии, согласно которому главный удар наносился на северном участке Западного фронта в направлении Рура, а вспомогательный — в направлении Франкфурта-на-Майне — Касселя. На этот раз союзники хотели начать операцию как можно скорее, пока наступление русских на Восточном фронте не завершилось полным поражением немцев. Не менее важным было обсуждение западными союзниками и некоторых политических проблем. 1 февраля 1945 года состоялось совещание министров иностранных дел США и Англии, на котором были согласованы позиции сторон почти по всем политическим вопросам, предполагавшимся к обсуждению на Крымской конференции. Министр иностранных дел Англии А. Идеи в ходе этого совещания сказал: «У русских будут весьма большие требования; мы можем предложить им не очень много, но нам нужно от них очень много. Поэтому нам следует договориться о том, чтобы собрать воедино все, что мы хотим, и все, что нам придется отдать. Это распространялось бы также и на Дальний Восток», 3 февраля 1945 г. Ф. Рузвельт и У. Черчилль вместе с сопровождавшими их лицами прибыли в Крым. Они были размещены во дворцах вблизи Ялты, уцелевших от разрушения поспешно отступавшими гитлеровцами. Ф. Рузвельту был предоставлен Ливадийский дворец, У. Черчиллю — Воронцовский дворец в Алупке. Советская делегация остановилась в Юсуповском дворце в Кореизе. 4 февраля 1944 года прошло первое заседание тройки, его открыл Рузвельт. В последующем вся работа, как и это первое заседание, проходила в Ливадийском дворце. Это объясняется тем, что здесь располагалась американская делегация, Рузвельту, ввиду его ограниченной подвижности, удобнее было работать именно здесь. На первом заседании заслушали сообщения о военных делах, боевых действиях и перспективах на фронтах. О положении советских войск сделал обстоятельный доклад зам. начальника Генштаба генерал Антонов. О положении на западном и итальянском театре военных действий доложил генерал Дж. Маршалл. 5 февраля рассмотрели политические вопросы, в частности — судьбу Германии после ее поражения. В заключительном документе для прессы было сказано: «Эти условия не будут опубликованы, пока не будет достигнут полный разгром Германии». В секретных соглашениях «большой тройки» была определена договоренность о безоговорочной капитуляции Германии и о том, что никто из союзников не заключает с ней сепаратных соглашений. Принято решение о расчленении Германии на зоны оккупации, а также Берлина — на сектора. Особенно горячие стычки происходили между Сталиным и Черчиллем в вопросе о репарациях. Этот вопрос был поставлен Сталиным, он представил специальный план, который предусматривал: — репарации должны взиматься не деньгами, а натурой (по опыту прошлой мировой войны — тогда насчитали репарации деньгами и почти ничего не получили: Германии нечем было платить); — Германия должна производить натуральные платежи в виде фабрик, заводов, кораблей, танков и т. п. плюс ежегодные товарные поставки; — срок репараций установить на 10 лет, причем изъятие национального богатства произвести в течение двух лет после окончания войны; — точно подсчитать ущерб, нанесенный Германией Советскому Союзу, невозможно, однако приблизительный подсчет равен 2 триллионам 600 миллиардам рублей. Советский Союз понимает, что Германия не сможет покрыть такие астрономические цифры, и согласен получать ежегодно материальные поставки не менее чем на 10 миллиардов долларов, что является очень незначительной частью материальных потерь Советского Союза. Выслушав этот план, Черчилль стал возражать: — Жертвы России безусловно больше, чем жертвы других стран! — Дальше он перечисляет разрушения в Англии и восклицает: — Что будет с Германией? Призрак голодающей Германии, с ее 80 миллионами человек, встает перед глазами! Не придется ли союзникам, в конце концов, кормить немцев? Если хочешь ездить на лошади, ее надо кормить сеном и овсом. Сталин строго сказал: — Лошадь не должна была бросаться на нас. — Моя метафора неудачна, поставим вместо лошади автомобиль, которому нужен бензин. Сталин парирует: — Нет аналогии и в этом — немцы не машины, а люди. Рузвельт склоняется к тому, чтобы поддержать Сталина. Еще один убедительный аргумент советской делегации: — Нужно иметь в виду, что послевоенная Германия будет свободна от расходов на вооружение. А перед войной она на это тратила до шести миллиардов в год! Даже Черчилль воскликнул: — Да, это очень важное соображение! Сталин добился, чтобы в первую очередь репарации получили те, кто больше других пострадал в этой войне, чтобы комиссия по репарациям находилась в Москве. Черчилль пошутил, что он был слишком сговорчивым при обсуждении вопроса о репарациях, этого может не одобрить парламент и даже выгнать его, Черчилля. Сталин добродушно поддержал своего оппонента: — Победителей не выгоняют! В течение восьми дней главы государств решили и другие вопросы: о создании Организации Объединенных Наций для поддерживания мира и безопасности; о создании свободной, независимой Польши. (Была настоящая драка по поводу правительства. Но Сталин отстоял свои намерения, уступив лишь включение в новое правительство нескольких человек из эмигрантов, находившихся в Англии). Так же напряженно и в конечном счете успешно для Советского Союза Сталин разрешил вопрос о Югославии, утвердив там власть во главе с Тито, Было заключено соглашение о выдаче военнопленных странам по их принадлежности, то же касалось и репатриации заключенных из немецких лагерей. На конференции были решены и некоторые территориальные вопросы. Сталин не упустил возможности прибавить к нашей стране Кенигсберг с прилегающей к нему территорией Восточной Пруссии (теперь Калининградская область), а также Южный Сахалин и Курильские острова (вроде бы, за его сговорчивость о вступлении СССР в войну против Японии, хотя это было предусмотрено еще в документах Тегеранской конференции). Вечерами, в перерывах между заседаниями, «большая тройка» собиралась пообедать или поужинать. Мне кажется — то, что они говорили на этих застольях, не менее интересно и значительно, чем то, что высказывалось официально. Давайте обратимся к воспоминаниям Черчилля. «В этот вечер мы все вместе обедали со Сталиным в Юсуповском дворце. Речи, произносившиеся за обедом, были записаны и могут быть приведены здесь. Между прочим, я сказал: — Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец. В истории было много завоевателей. Но лишь немногие из них были государственными деятелями, и большинство из них, столкнувшись с трудностями, которые следовали за их войнами, рассеивали плоды своих побед. Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для народа Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру». Сталин ответил мне лестными словами. Он сказал: — Я провозглашаю тост за лидера Британской империи, за самого мужественного из всех премьер-министров мира, сочетающего в себе политический опыт и военное руководство, за человека, который в момент, когда вся Европа была готова пасть ниц перед Гитлером, заявил, что Англия не дрогнет и будет сражаться против Германии одна, даже без союзников. Даже если нынешние и возможные союзники покинут ее, — сказал он, — она будет продолжать сражаться. За здоровье человека, который может родиться лишь раз в столетие и который мужественно поднял знамя Великобритании. Я сказал то, что чувствую, то, что у меня на душе, и то, в чем я уверен. Затем я коснулся более серьезной темы: — Я должен сказать, что еще ни разу за всю войну, даже в самые мрачные периоды, я не ощущал на себе такой большой ответственности, как сейчас на этой конференции. Теперь, по причинам, на которые указал маршал, мы понимаем, что достигли вершины холма и перед нами простирается открытая местность. Не будем преуменьшать трудности. В прошлом народы, — товарищи по оружию лет через пять—десять после войны расходились в разные стороны... Я возлагаю свои надежды на замечательного президента Соединенных Штатов и на маршала Сталина, в которых мы найдем поборников мира и которые, разбив наголову противника, поведут нас на борьбу против нищеты, беспорядков, хаоса, гнета. Я возлагаю на это надежды и от имени Англии заявляю, что мы не отстанем в наших усилиях. Мы неослабно будем поддерживать ваши усилия. Маршал говорил о будущем. Это самое главное. В противном случае океаны крови окажутся напрасными и поруганными. Я провозглашаю тост за яркий, солнечный свет победившего мира. Сталин ответил. Я никогда не подозревал, что он может быть таким откровенным. — Я говорю, — сказал он, — как старый человек; вот почему я говорю так много. Но я хочу выпить за наш союз, за то, чтобы он не утратил своего интимного характера, свободного выражения взглядов. В истории дипломатии я не знаю такого тесного союза трех великих держав, как этот, в котором союзники имели бы возможность так откровенно высказывать свои взгляды. Я знаю, что некоторым кругам это замечание покажется наивным. В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: «А почему бы мне не обмануть моего союзника?» Но я, как наивный человек, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак. Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, быть может, потому, что не так уж легко обмануть друг друга? Я провозглашаю тост за прочность союза наших трех держав. Да будет он сильным и устойчивым; да будем мы как можно более откровенны... И затем: — За группу деятелей, которых признают только во время войны и о чьих услугах быстро забывают после войны. Пока идет война, этих людей любят и встречают с уважением не только им подобные, но также и женщины. После войны их престиж падает, а женщины поворачиваются к ним спиной. — Я поднимаю мой бокал за военных руководителей. Сталин не питал никаких иллюзий относительно предстоящих нам трудностей: — В эти дни в истории Европы произошли изменения — радикальные изменения. Во время войны хорошо иметь союз главных держав. Без такого союза выиграть войну было бы невозможно. Но союз против общего врага — это нечто ясное и понятное. Гораздо более сложное дело — поставленный союз для обеспечения мира и сохранения плодов победы. То, что мы сражались вместе, — хорошо, но это было не так трудно; с другой стороны, то, что в эти дни здесь завершена работа, начатая в Думбартон-Оксе, и заложены юридические основы обеспечения безопасности и укрепления мира, — это большое достижение. Это поворотный пункт. — Я провозглашаю тост за успешное завершение Думбартон-Окса и за то, чтобы наш союз, рожденный в огне сражений, стал прочным и сохранился после войны; за то, чтобы наши страны не погрязли только в своих собственных делах, но помнили, что, помимо их собственных проблем, есть общее дело и что в дни мира они должны защищать дело единства с таким же энтузиазмом, как и в дни войны. Моя очередь была председательствовать на нашем последнем обеде 10 февраля. За несколько часов до того, как Сталин должен был приехать, в Воронцовский дворец прибыл взвод русских солдат. Они заперли двери по обе стороны приемных залов, в которых должен был проходить обед. Была расставлена охрана, и никому не разрешилось входить. Затем они обыскали все — смотрели под столами, простукивали стены. Моим служащим приходилось выходить из здания, чтобы попасть из служебных помещений в комнаты, где они жили. Когда все было подготовлено, прибыл маршал, в самом приветливом настроении, а немножко позже прибыл президент. Во время обеда в Юсуповском дворне Сталин провозгласил тост за здоровье короля в такой форме, что, хотя он и предполагал, что тост получится дружественным и почтительным, мне он не понравился. Сталин сказал, что в общем и целом всегда был против королей и держит сторону народа, а не какого бы то ни было короля, но что в этой войне он научился уважать и ценить английский народ, который уважает и чтит своего короля, и что поэтому он хотел бы провозгласить тост за здоровье английского короля. Я не был удовлетворен такой формулировкой и попросил Молотова разъяснить, что этих тонкостей Сталина можно было бы избежать и предлагать в дальнейшем тост за здоровье «глав трех государств». Поскольку на это было дано согласие, я тут же ввел в практику новую формулу: — Я провозглашаю тост за здоровье его королевского величества, президента Соединенных Штатов и президента СССР Калинина — трех глав государств. На это президент, у которого был очень усталый вид, ответил: — Тост премьер-министра навевает много воспоминаний. В 1933 году моя жена посетила одну из школ у нас в стране. В одной из классных комнат она увидела карту с большим белым пятном. Она спросила, что это за белое пятно, и ей ответили, что это место называть не разрешается. То был Советский Союз. Этот инцидент послужил одной из причин, побудивших меня обратиться к президенту Калинину с просьбой прислать представителя в Вашингтон для обсуждения вопроса об установлении дипломатических отношений. Такова история признания нами России. Теперь я должен был провозгласить тост за здоровье маршала Сталина. Я сказал: — Я пил за это несколько раз. На этот раз я пью с более теплым чувством, чем во время предыдущих встреч, не потому, что он стал одерживать больше побед, а потому, что благодаря великим победам и славе русского оружия он сейчас настроен более доброжелательно, нежели в те суровые времена, через которые мы прошли. Я считаю, что, какие бы разногласия ни возникали по тем или иным вопросам, в Англии он имеет доброго друга. Я надеюсь, что в будущем Россию ожидают светлая счастливая жизнь и процветание. Я сделаю все, чтобы этому помочь, и уверен, что то же самое сделает президент. Было время, когда маршал относился к нам не столь благожелательно, и я вспоминаю, что и сам кое-когда отзывался о нем грубо, но наши общие опасности и общая лояльность изгладили все это. Пламя войны выжгло все недоразумения прошлого. Мы чувствуем, что имеем в его лице друга, которому можем доверять, и я надеюсь, что он по-прежнему будет питать точно такие же чувства в отношении нас. Желаю ему долго жить и увидеть свою любимую Россию не только покрытой славой в войне, но и счастливой в дни мира. Сталин ответил в самом наилучшем настроении, и у меня создалось впечатление, что он счел форму «главы государств» вполне подходящей для встреч нашей «тройки». У меня нет записи того, что именно он сказал. Вместе с переводчиками нас было не более десяти человек, и по исполнении формальностей мы беседовали по двое и по трое. Я упомянул, что после поражения Гитлера в Соединенном Королевстве будут проведены всеобщие выборы. Сталин высказал мнение, что мол позиция прочна, «поскольку люди поймут, что им необходим руководитель, а кто может быть лучшим руководителем, чем тот, кто одержал победу?» Я объяснил, что в Англии две партии и что я принадлежу лишь к одной из них. «Когда одна партия — это гораздо лучше», — сказал Сталин с глубокой убежденностью... В таких непринужденных разговорах вечер прошел приятно. Когда маршал собрался уходить, многие представители английской делегации собрались в вестибюле дворца, и я воскликнул: «Трижды „ура“ маршалу Сталину!» Троекратное приветствие прозвучало тепло. Во время нашего пребывания в Ялте был другой случай, когда не все прошло так гладко. Рузвельт, который давал завтрак, сказал, что он и я в секретных телеграммах всегда называем Сталина «Дядя Джо». Я предложил, чтобы он сказал Сталину об этом в конфиденциальном разговоре, но он пошутил на этот счет при всех. Создалось напряженное положение. Сталин обиделся. «Когда я могу оставить этот стол?» — спросил он возмущенно. Бирнс спас положение удачным замечанием. «В конце концов, — сказал он, — ведь вы употребляете выражение „Дядя Сэм“, так почему же „Дядя Джо“ звучит так уж обидно?» После этого маршал успокоился, и Молотов позднее уверял меня, что он понял шутку. Он уже знал, что за границей многие называют его «Дядя Джо», и понял, что прозвище было дано ему дружески, в знак симпатии. Следующий день, воскресенье 11 февраля, был последним днем нашего пребывания в Крыму. Президент торопился на родину и хотел по дороге заехать в Египет, чтобы обсудить дела Среднего Востока с властелинами этих стран. Сталин и я позавтракали с ним в бывшей бильярдной царя в Ливадийском дворце. За завтраком мы подписали заключительные документы и официальные коммюнике. Теперь все зависело от духа, в котором они будут проводиться в жизнь. 27 февраля я предложил палате общин одобрить результаты Крымской конференции. Я считал себя обязанным провозгласить свою веру в добросовестность Советов, надеясь обеспечить ее. К этому меня поощрило поведение Сталина. Я сказал: — Впечатление, сложившееся у меня после поездки в Крым и после всех других встреч, таково, что маршал Сталин и советские лидеры желают жить в почетной дружбе и равенстве с западными демократиями. Я считаю также, что они — хозяева своего слова. Мне не известно ни одно правительство, которое выполняло бы свои обязательства, даже в ущерб самому себе, более точно, нежели русское Советское правительство. Я категорически отказываюсь пускаться здесь в дискуссии относительно добросовестности русских. Совершенно очевидно, что эти вопросы касаются всей будущности земного шара. Действительно, судьба человечества была бы мрачной в случае возникновения какого-либо ужасного раскола между западными демократиями и русским Советским Союзом. Общая реакция палаты выразилась в безоговорочной поддержке той позиции, которую мы заняли на Крымской конференции". Таков Сталин, стратег-дипломат, и так высок был его международный авторитет.