— Конечно, умный. Ведь он из Гастингсов.

Няня Хопкинс согласно кивнула. Она всегда кивала, когда герцог заводил речь о превосходстве своей семьи.

— Возможно, — предположила она, — ребенку просто нечего сказать. Он и так всем доволен.

Герцога не слишком убедило это предположение, но он не стал продолжать разговор, а вручил Саймону оловянного солдатика, погладил по головке и удалился из дома, чтобы проехаться на лошади, которую совсем недавно приобрел у лорда Уэрта.

Однако еще два года спустя герцог уже не был так спокоен, когда снова навестил сына в замке.

— Как? Мой сын до сих пор не говорит?! — вскричал он. — Почему?

— Я не знаю, — отвечала няня, воздевая руки к небу.

— Чго вы с ним сделали, Хопкинс?

— Я ничего ему не делала, ваша светлость!

— Если бы вы несли свою службу исправно, он… — палец герцога указал на мальчика, — давно бы заговорил!

Саймон, который усердно выводил в тетради буквы, сидя за крошечной партой, с интересом наблюдал за этой сценой.

— Ему уже целых четыре года, черт побери! — взревел герцог. — И он обязан говорить!

— Зато он умеет писать, — защитила своего подопечного няня. — На своем веку я вырастила пятерых детей, и никто из них не делал это так красиво, как мастер Саймон.

— Много ли проку от красивого писания, если он молчит, как рыба! — Герцог резко повернулся к сыну:

— Скажи мне хоть что-нибудь, черт тебя возьми!

Саймон откинулся назад, его губы задрожали.

— Ваша светлость! — воскликнула няня. — Вы пугаете ребенка.

Теперь герцог обрушился на нее:

— А может, его надо испугать! Может, он так избалован, что просто ленится произнести лишнее слово! Хорошая трепка — вот чего ему недостает!

В ярости он выхватил из рук няни серебряную щетку с длинной ручкой, которой та причесывала мальчика, и замахнулся на сына.

— Я тебя заставлю говорить! Ты упрямый маленький…

— Нет!

Няня вскрикнула. Герцог выронил щетку. Оба они в первый раз услышали голос Саймона.

— Что ты сказал? — прошептал герцог. На глаза ему навернулись невольные слезы.

Мальчик стоял перед ним со сжатыми кулачками, подбородок его был вздернут.

— В-вы н-не…

Герцог смертельно побледнел.

— Что он говорит, Хопкинс?

Сын попытался выговорить что-то.

— В-в… — вырывалось из его горла.

— Боже, — с трудом вымолвил герцог, — он слабоумный.

— Он не слабоумный! — вскричала няня, бросаясь к мальчику и обнимая его.

— В-вы н-не б… бей… т-те… — Саймон набрал еще воздуха, — м… меня.

Герцог присел на кресло у окна, обхватил голову обеими руками.

— Господи, чем я заслужил такое? — простонал он. — В чем провинился?

— Вам следует похвалить ребенка, — услышал он голос няни. — Четыре года вы ждали, и вот он заговорил.

— Заговорил? Да он идиот! Проклятый маленький идиот! И заика к тому же!

Саймон заплакал. Герцог продолжал стенать, никого не видя.

— О Боже! Род Гастингсов должен закончиться на этом слабоумном! Все годы я молил небо о сыне — и вот что получил! Придется передать мой титул настырному двоюродному брату… Все, все рухнуло!.. — Герцог снова повернулся к мальчику, который всхлипывал и тер глаза, тщетно стараясь унять рыдания. — Я даже не могу смотреть на него! — выдохнул герцог. — Нет, не могу!.. Это выше моих сил. Его незачем учить!

С этими словами он выскочил из детской.

Няня Хопкинс крепко прижала к себе ребенка.

— Не правда, — горячо шептала она ему, — ты очень умный. Самый умный из всех детей, каких я знала. И ты скоро научишься хорошо говорить, голову даю на отсечение!

Саймон продолжал плакать в ее ласковых объятиях.

— Мы еще покажем ему! — пригрозила няня. — Заставим взять обратно свои слова, клянусь всеми святыми!..

Няня Хопкинс не бросала слов на ветер. Пока герцог Гастингс проводил время в Лондоне, стараясь забыть, что у него есть сын, она не теряла ни минуты, не выпускала Саймона из поля зрения и учила его, как могла, произносить звуки, слоги, слова, поощряя лаской, если у него получалось, и подбадривая, когда слова не складывались.

Дело продвигалось медленно, но успехи все же были, и, когда Саймону исполнилось шесть, он уже не так сильно заикался, а к восьми годам справлялся порой с целым предложением, ни разу не заикнувшись. По-прежнему он говорил хуже, если бывал чем-то расстроен, и няня не уставала напоминать, что он должен научиться владеть собой и оставаться спокойным, если хочет произносить слова и фразы нормально.

К счастью, Саймон оказался не по-детски упорным, настойчивым, даже упрямым. Он научился набирать воздух, прежде чем что-либо сказать, и думать о том, что и как говорит и что происходит при этом у него во рту и в гортани.

Время шло. Мальчику исполнилось одиннадцать, и однажды он задумчиво посмотрел на свою няню и, собравшись с мыслями, четко произнес:

— Полагаю, наступило время поехать и повидаться с моим отцом.

Няня Хопкинс внимательно смотрела на своего питомца и молчала. Герцог Гастингс за эти семь лет ни разу не заявился в замок, не ответил ни на одно письмо сына, которых набралось, наверное, около сотни.

— Ты в самом деле хочешь этого? — спросила она после долгой паузы.

Саймон кивнул.

— Что ж, тогда я скажу, чтобы приготовили карету. Завтра мы отправимся в Лондон, дитя мое…

Путь был неблизкий, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня. Не без труда отыскали они дом, в котором няня никогда раньше не бывала. Сдерживая волнение, она постучала бронзовым молотком в величественные двери, которые, к ее удивлению, почти сразу отворились, и взору их предстал не менее величественный дворецкий.

— Посылки и всякая доставка принимаются с черного хода, — сказал он и намеревался захлопнуть дверь.

— Подождите! — крикнула няня Хопкинс, подставляя ногу и мешая сделать это. — Мы не прислуга.

Дворецкий окинул ее подозрительным взглядом.

— Я — да, — пояснила няня, — но мальчик — нет. — Она схватила Саймона за руку, выдвинула вперед. — Это граф Клайвдон, и вам следует отнестись к нему с почтением.

У дворецкого отвисла нижняя челюсть, он несколько раз моргнул, прежде чем произнести:

— По моим понятиям, мистрис, граф Клайвдон мертв.

— Что?! — воскликнула няня Хопкинс.

— Я совсем не умер! — воскликнул Саймон со всем справедливым возмущением, на которое способен одиннадцатилетний мальчик.

Дворецкий еще внимательнее вгляделся в него и, видимо, признав во внешности кое-какие черты его отца, без дальнейших колебаний отворил пошире дверь и пригласил войти.

— П-почему вы подумали, что я м-мертв? — спросил Саймон, мысленно ругая себя за то, что не может сдержать заикание, но объяснил себе это тем, что очень разозлился.

— Я ничего не могу вам ответить, — сказал дворецкий. — Не моего ума это дело.

— Конечно, — сердито проговорила няня, — ваше дело сказать мальчику такие страшные слова, а отвечают пусть другие.

Дворецкий задумался ненадолго и потом произнес:

— Его светлость не упоминал о нем все эти годы. Последнее, что я слышал, были слова: «У меня не стало сына». И вид у его светлости был такой печальный, что никто больше ни о чем не спрашивал. Мы, то есть слуги, посчитали, что ребенок преставился.

Саймон почувствовал, как в горле что-то бурлит и рвется наружу.

— Разве герцог ходил в трауре? — не успокаивалась няня. — Нет? Как же вы могли подумать, что ребенка нет в живых, если отец не надевал траурную одежду?

Дворецкий пожал плечами.

— Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?

— Все это просто ужасно! — заключила няня. — Я требую, слышите, немедленно доложите его светлости, что мы здесь!

Саймон не говорил ничего. Он пытался успокоиться, чтобы суметь разговаривать с отцом, не так сильно заикаясь.

Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:

— Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем приезде.

В ожидании герцога няня ходила взад-вперед, бормоча про себя слова, с которыми хотела бы обратиться к хозяину. И все они были на редкость резкими, чтобы не сказать грубыми. Саймон оставался посреди холла, руки были прижаты к телу, он тщетно старался упорядочить дыхание.