Откровенно говоря, ей не хотелось не только танцевать, но и находиться в доме у леди Троубридж. Нет, она не имела к упомянутой даме никаких претензий: просто здесь не было Саймона.

Это отнюдь не означало, как и вытекает из вышесказанного, что она была обречена провести весь вечер, находясь в категории «пристенного цветка», как называли острословы девушек, которых не приглашают на танцы. Напротив, недавние предсказания Саймона сбылись в полной мере, и у Дафны не было отбоя от поклонников. Из девушки, которая всем нравилась, но не более того, она превратилась в самую популярную в нынешнем сезоне, в самую «обожаемую», самую «несравненную».

Таково было мнение света, а с ним не очень-то поспоришь. Все, в том числе и те, кто еще не так давно (как, например, леди Джерси) говорил, что Дафне Бриджертон не видать успеха как своих ушей, заявляли теперь, что всегда были уверены в неотразимости этой девушки и отнюдь не скрывали своего мнения, только никто почему-то не хотел им верить.

Но повторим: несмотря на то что ее танцевальная карточка была целиком заполнена уже в первые минуты прибытия на бал и вереница кавалеров поочередно и сообща наперебой предлагала ей бокалы с лимонадом, фрукты и печенье, — несмотря на все это, она не испытывала ни удовлетворения, ни радости, ибо рядом не было подлинного автора и режиссера всего этого действа — Саймона, герцога Гастингса.

Ее вовсе не задевало то, что, когда они виделись на каких-то званых вечерах, он непременно с поразительным постоянством хотя бы один раз, да упоминал о своем неприятии самого института брака. (Хотя — скажем в его защиту — при этом он никогда не забывал выражать свою благодарность Дафне за то, что она спасает его от яростных атак отчаявшихся честолюбивых матерей.) Не задевало и то, что зачастую во время коротких встреч он внезапно становился молчаливым или порою позволял себе довольно резко разговаривать с кем-то в ее присутствии. Все это искупалось редкими минутами, когда они оставались как бы вдвоем («как бы» — потому что вокруг всегда были люди) где-нибудь в уголке залы или во время очередного тура вальса, и она могла вволю смотреть в его серо-голубые глаза, почти забывая о сотне, если не больше, пар глаз, следящих за ними. Забывая, что их роман, их влюбленность, ухаживание призрачны, ложны.

Она больше не пыталась говорить со своим старшим братом о Саймоне. Враждебность Энтони к герцогу, которая ее огорчала и удивляла, не становилась меньше. Когда мужчины встречались, Энтони вел себя учтиво, но холодно, и было заметно, что он едва сдерживается.

И все же она видела — или ей хотелось этого, — что ростки былой дружбы сохраняются, пытаются прорваться сквозь завесу взаимной неприязни, и надеялась, что, как только закончится весь этот спектакль и она станет супругой какого-нибудь скучнейшего, но благородного человека, которому никогда не будет принадлежать ее душа, — когда произойдет все это, ее любимый брат и Саймон вновь станут друзьями.

Что касается Саймона, он, возможно, бывал бы чаще на балах, где мог встречаться с Дафной, если бы не условие, которое поставил Энтони и с чем он сам согласился: видеть его сестру как можно реже. (Совсем одурел этот Энтони от свалившегося на него чувства ответственности за судьбу семьи!) Еще он неоднократно говорил Саймону, что надеется, что благодаря их дурацкой в своей основе выдумке Дафне удастся как можно скорее найти достойную партию из числа вновь появившихся и проявляющих незаурядную энергию кавалеров и забыть о существовании герцога Гастингса со всеми сумасбродствами его характера.

Дафна не разделяла чаяний брата и была втайне рада появлению на званых вечерах Саймона еще и потому, что оно останавливало натиск поклонников.

Огорчало ее, как уже было сказано, что появлялся он редко, а также то, что после неудачного купания в Темзе ее брат совсем потерял над собой контроль — можно подумать, Саймон своими руками столкнул его тогда в воду — и беспрерывно пичкал Дафну ругательными и оскорбительными эпитетами по адресу бывшего однокашника, не гнушаясь совсем уж малоприличными историями из их прошлой совместной жизни. Эти истории отнюдь не отталкивали ее от молодого герцога, а действовали, как часто бывает, противоположным образом.

Тем не менее Саймона сегодня не было. А если бы он был, то наверняка снова уговаривал бы ее поскорее найти подходящую партию. И это бы ее не только раздражало, но и весьма огорчало.

Она не витала в облаках и понимала — такое должно вскоре неминуемо произойти — у нее появится супруг, и этому так или иначе будет способствовать человек, которому общественная молва уже присвоила звание «Роковой Герцог». А начало всему положила юная Филиппа Фезерингтон, воскликнувшая как-то в присутствии нескольких человек, что у Гастингса роковая внешность. С тех пор его иначе как Роковым Герцогом уже не называли. За глаза, конечно.

Когда до ушей Дафны дошло это не то одобрительное, не то совсем нелестное прозвище, она приняла его всерьез: да, в нем было нечто роковое, глубоко задевшее ее душу и сердце. И вины Саймона в этом она не видела. Он по-прежнему относился к ней с подчеркнутым уважением, проявлял сдержанное внимание, чуть сдобренное легкой ироничностью. И она отвечала ему тем же. Даже Энтони признавал, что манеры и поведение Саймона вьщге всяческих похвал. Но, добавлял ее брат, это все чисто внешнее, а что прячется за оболочкой приличия, даже благородства, — покрыто мраком. И если мрак рассеется…

Дафне тоже хотелось, чтобы он рассеялся, но не для разоблачения лживости и лицемерия, в чем подозревал Саймона ее брат, а чтобы лучше разобраться в чувствах герцога. В том, какой же он на самом деле.

Пока же он не предпринимал никаких попыток, чтобы оказаться с ней наедине, чтобы притронуться губами хотя бы к обнаженной части ее руки. Поцелуи достались только лишь пальцам, затянутым в перчатку, и то всего два раза.

Они непринужденно беседовали на нескольких званых вечерах, но недолго. Потанцевали друг с другом, но всего по два танца, чтобы не шокировать общество. Они…

В общем, чего там говорить, вспоминать, перечислять… Она уже знала без всяких сомнений, что влюбилась в него. И при этом — какая ирония судьбы! — была вынуждена проводить в обществе Саймона намного меньше времени, чем хотелось — чтобы окончательно не убить интереса к себе у появившихся и множившихся поклонников и, главное, не вызвать ярости Энтони.

Саймон же, в свою очередь, старался бывать в ее обществе ровно столько, сколько необходимо, как он считал, для того, чтобы не возбуждать излишних надежд на его предполагаемый брак и в то же время не давать понять, что он свободен для кого-то другого.

Нелепая и, в общем, болезненная ситуация — Дафна пришла к такому выводу, стоя сейчас у холодной мраморной стены залы. И все это очень печально.

Продолжая думать об этом, она не могла не вспомнить, что, несмотря на его категорические суждения о браке вообще и, следовательно — так она понимала, — об отношении к женщинам (во всяком случае, ее круга), она время от времени ловила в его взгляде на нее почти неприкрытое желание. (Или ей казалось? Неужели она так испорченна?) Он уже не позволял себе сравнительно вольных фраз того типа, что вырывались у него в доме леди Данбери, когда он еще не знал, что Дафна из семьи Бриджертон, но тот же жадный — или как это приличнее назвать? — взгляд она, ей-богу, ловила на себе… Нет, она не ошибается… Конечно, он сразу отводил глаза, отворачивался, а у нее перехватывало дыхание и по коже пробегали мурашки.

Его глаза! Кое-кто сравнивал их с ледышками, но как они теплели и таяли, когда он переводил взгляд на нее! Его слова могли быть жесткими, интонации раздраженными, но то, что таилось в глазах, разоблачало его…

Если, конечно, она опять не выдает желаемое за действительное.

Дафна не сдержала вздоха. С воображением у нее всегда обстояло хорошо, оставалось только ждать, когда мечты превратятся в явь.

— Эй, Дафф! Что ты примостилась в углу? Отдыхаешь?