— Пойдешь со мной, — сказал старик Куниэде.

За поворотом открылся павильон-флигель. Пройдя через крытую галерею, они вошли в него и очутились в передней, из которой двери вели в две большие комнаты.

Несмотря на суровые холода, стоявшие в конце февраля, седзи и застекленные ставни были раздвинуты. Вдали виднелось озеро Асиноко. На большом лакированном столе, который стоял посреди комнаты, лежал ворох исписанных бумаг. Тут же был расписной лакированный ящичек с кисточками для письма тушью. Тяжелая темно-зеленая тушечница напоминала застывший водоворот. Куниэда вспомнил, что однажды видел такую тушечницу на выставке. На дне этого темно-зеленого водоворота, на корочке засохшей туши поблескивала золотистая звездочка. Палочка для туши — в стиле эпохи Чинского двора, но, кажется, японской работы — была украшена листьями бамбука, выведенными золотой пыльцой. На краю ящичка лежала толстая кисточка, влажная, словно ее только что окунули в тушь. В комнате было много книг, географических карт, ежегодников. Здесь можно было увидеть и европейские издания, и древние рукописи в свитках.

В комнате находились трое: в углу сидел изможденный усталый мужчина средних лет, по-видимому помощник, за столом — миниатюрный человек в стального цвета кимоно смотрел, скрестив на груди руки, за раздвинутые седзи, а рядом с ним — в стеганом ватном кимоно тот, что походил на монаха. Глаза его были полуприкрыты, ладони соединены на животе. На столе перед ними лежали три огромных конверта с несколькими иероглифами на лицевой стороне.

— В общем, почти закончили… — сказал тот, что смотрел на открывающийся за седзи пейзаж. Он опустил руки и кивнул в знак приветствия.

— О, готово? — старик кивнул в ответ и с помощью девушки пересел с кресла на пол. — Значит, августейшая семья отправляется в Швейцарию…

— Да, — ответил миниатюрный мужчина. — А младшие члены императорской семьи — в другие страны. Один в Америку, другой в Китай, а третий, если удастся, — в Африку…

Миниатюрный человек повернулся в сторону Куниэды. И Куниэду потрясло его лицо: за неделю профессор Фукухара изменился до неузнаваемости. Его еще недавно по-детски пухлые и округлые щеки впали, провалились глубоко глаза, и без того свинцовый цвет лица усугубляла отросшая щетина. Он походил на доживающего последние дни ракового больного. И только глаза его ярко пылали — два последних уголька на пепелище духовной энергии.

— Погибнет более половины… — тихим, бесстрастным голосом проговорил профессор. — Да и оставшимся в живых… придется горько…

— Вы разделили всех на три группы… — старик смотрел на конверты. — Вот как…

— Нет, это не три группы, а три возможных варианта, — откашлявшись, заговорил профессор Фукухара. — Один на тот случай, если японскому народу удастся в будущем иметь свою страну, второй — если японцы расселятся в других странах и там ассимилируются… и последний — на тот случай, если ни одна страна в мире нас не примет…

— В третий конверт вложен еще один конверт. Там — четвертый вариант, где высказывается крайний взгляд на вещи, — тихо произнес монах. — Откровенно говоря, мы все трое хотели было на нем остановиться. Но тогда наша работа совершенно не отвечала бы поставленной задаче. Так что написали в качестве особого мнения, отдельно.

— Суть его в том, чтобы ничего не предпринимать, — пояснил профессор. — Все остается так, как есть, и никаких мер, ничего…

Да вы что!.. — едва не вырвалось у Куниэды. — Что же это, все японцы до последнего — сто десять миллионов человек — должны умереть, погибнуть? Да чем только эти ученые занимаются?!.. На кой черт они нужны…

— Вот оно как, — старик Ватари не отрывал взгляда от третьего конверта. — Такое мнение, значит, тоже появилось… Да…

— Может быть, именно в этом исключительность японского народа. У японцев может появиться такое мнение… — монах приподнял веки. Казалось, он убеждает самого себя.

— А вы все трое, прежде чем сделать такое заключение, подумали о своем возрасте? — старик острым взглядом скользнул по лицам собеседников.

— Как вам сказать… — пробормотал Фукухара, вновь оборачиваясь к раздвинутым седзи.

— Ханаэда, поди сюда, — сказал старик девушке, сидевшей у порога. — Прошу вас, полюбуйтесь этим полным свежести и надежд созданием. Она еще не познала любви. О таких вот девушках вы подумали?.. Или, скажем, о детях?

— Как вам сказать… — повторил Фукухара.

Куниэда даже не заметил, что его руки, лежавшие на коленях, стали мокрыми и сжались в кулаки. Его бил озноб. Эти ученые, они что — звери…

— Как бы то ни было, это крайняя точка зрения… — монах опять прикрыл веки. — Для нас это своего рода исходная позиция, отталкиваясь от которой можно продумывать различные варианты…

— Да, исходная позиция… Она гласит: ничего не искать, ничего не требовать от мира, от других стран… Япония может надеяться только на Японию… — голос профессора стал совсем безжизненным. — Мир еще не устроен, чтобы Япония могла у него что-либо требовать. Человеческое общество на нашей планете еще не обеспечивает гражданину любой страны право жить в любом государстве. И надо полагать, что такое положение вещей сохранится довольно долго. Это исходный момент. Японскому народу, потерявшему свою территорию, придется просить другие народы, чтобы его — из милости! — пустили в какой-нибудь закоулок. Однако, если просьбы будут отвергнуты, японцы не должны настаивать. А если они все же где-то устроятся, то будут жить, рассчитывая только на себя…

— Декларация прав человека… — вмешался, не выдержав, Куниэда, — …гарантирует право на жизнь любому человеку, если он… любое правительство…

— Декларация есть декларация… — почти беззвучно пробормотал профессор Фукухара. — А такого права, на котором мог бы настаивать один человек перед всем человечеством, к сожалению, нет, оно еще даже не сформулировано. Ведь и с тех пор, как в каждой стране были закреплены законом права и обязанности граждан и правительства, прошло совсем немного времени…

— Если даже мы выживем, потомкам… им придется страдать… — тихо кивая сказал старик. — В любом случае, захотят ли они оставаться японцами или не захотят… Поведение японцев будет регламентироваться не Японией, а внешним миром… Было бы легче, если бы исчезло само понятие «Япония»… Японцы превратились бы просто в людей… Но этого не получится… Ибо культура и язык — историческая «карма»… Если бы и Япония как государство, и народ ее, и культура, и история сгинули бы разом, было бы по-своему хорошо… Но японцы все еще молодой народ, волевой народ, его «карма» жить еще не кончилась…

— Э-э, простите… — сказал до сих пор молчавший помощник. — Если позволите, нельзя ли господам ученым отдохнуть? Ведь они совсем не спали все это время…

— Куниэда, конверты… — старик кивнул девушке. — Благодарю вас! Отдыхайте, пожалуйста.

Девушка с Куниэдой помогли старику пересесть в кресло-каталку, остальные трое не шелохнулись.

— Сразу отправитесь в Токио? — спросил Куниэда, толкая кресло. — Хорошо бы взять с собой и господ ученых. Машины есть. А здесь, думаю, оставаться опасно…

— Ханаэда, — властно сказал старик, обернувшись к девушке. — Немедленно вызовите врача. Пусть осмотрит ученых.

Ватари решил не теряя ни минуты отправиться с бумагами в Токио, оставив для гостей две машины. Когда Куниэда, собравшись в дорогу, подвез кресло-каталку со стариком к машине, с неба посыпал колючий снег. Открыв дверцу «мерседеса-600», сделанного по спецзаказу, и спустив трап, он хотел было погрузить кресло, как вдруг раздался оглушительный грохот. Куниэда обернулся. Со склона Фудзи, недалеко от вершины, поднимался дым.

— Это кратер Хоэй, — спокойно произнес старик. — Судя по дыму, ничего страшного, во всяком случае пока…

Сзади послышались торопливые шаги. К машине подбежала бледная как полотно Ханаэда.

— Дедушка… — она закрыла лицо руками, — Фукухара-сенсей…

— Что?!

Куниэда испуганно обернулся к дому. Оттуда медленно шел монах. Вытащив из рукава-кармана кимоно четки, он молитвенно сложил ладони.