Удовлетворившись небольшой ракой блаженного и случайными пилигримами, брат Франциск задремал. Когда он очнулся, огонь уже погас, видны были только тлеющие угли. Что-то было не так, он был явно не один. Он всмотрелся во тьму.

С другой стороны кострища на него смотрел черный волк.

Послушник вскрикнул и нырнул в укрытие. Этот крик, решил он, трясясь от страха в своем логове из камней и хвороста, был простительным невольным нарушением обета молчания.

Он лежал, обнимая металлическую коробку, слушал, как когтистые лапы скребут ограду, и молился о том, чтобы дни великого поста скорее миновали.

– …И тогда, отец мой, я почти взял хлеб и сыр.

– Но ты не взял их?

– Нет.

– Тогда это не смертный грех.

– Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.

– Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?

– Нет.

– Ты пытался отрешиться от нее?

– Да.

– Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?

– Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.

– Что ты сделал?! Почему?

Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося – тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией29, но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.

– Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?

– И в этом тоже.

– И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?

– Я… Я не знаю.

– Ну, решайся же наконец, – нетерпеливо произнес отец Чероки. – Или вини себя, или нет.

– Я виню себя.

– В чем? – вздохнул Чероки.

– В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.

– Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?

Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.

– Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, – промолвил он наконец.

Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.

– Ясно. Ну, что еще?

– Обжорство в помыслах, – сказал Франциск после паузы.

Священник вздохнул.

– Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?

– Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки – толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…

– Хватит, – прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.

– Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?

Франциск покраснел.

– Я… я пытался поймать ее, но она убежала.

– Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?

– Да, только один.

– Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?

– Целая куча.

Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.

– Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, – вздохнул он.

– Нечистые помыслы, единожды.

– Мыслью, словом или делом?

– Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…

– Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?

– Да, но…

– Тогда почему же ты каешься?

– Из-за того, что было после.

– После чего? Когда ты проснулся?

– Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.

– Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?

Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Черохи представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения – одно, второе, третье – в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.

– Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… – Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.

– Вот как, пришло? – голос Чероки был совершенно лишен выражения.

– Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?

Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.

– Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? – зловеще спросил он.

– О нет, отец!

– Тогда, о каких рукописях ты говоришь?

– О письменах блаженного Лейбовича.

Чероки сделал паузу – следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.

– Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?

– Нет, отец, это случилось прямо здесь, – он кивнул влево, – за тремя холмами, возле высокого кактуса.

– И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?

– Д-д-да, но…

– Конечно, – резко сказал Чероки, – ты стесняешься произнести это вслух – ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.

– Да, что-то вроде этого, отец мой.

Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.

– «Фунт пастромы, – прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, – банку консервов, шесть пирожных с глазурью… – принести домой для Эммы»…

Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.

– И кем это написано?

Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.

– Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.