И, лукаво подмигнув племяннику, он торопливо распрощался и поспешил покинуть зал. Покинули ее и остальные.

Недолго оставались в ней и «завтрашние студенты».

С шумом и грохотом, под оглушительное «ура» высыпали они на улицу, сияющие, радостные, безумно-счастливые, как дети…

Все улыбалось им: и самые стены, и люди, и старый швейцар, распахнувший перед «ними» настежь огромную дверь, и самое солнце, весеннее, жаркое, своими золотыми лучами, как теплой, ликующей волной, залившее их…

— До вечера! — крикнул первый Миша Каменский, едва удерживаясь от бившего в нем через край мальчишеского задора.

— До вечера! У Юрочкина!

— У Юрочкина, да, да!

И шумная ватага разбрелась по улицам, будя их сонную, степенную корректность звонкими, радостными, молодыми голосами…

— Кильки… пирог… колбаса… сыр… вино… апельсины… Сардинки… Все!!! Кажется, все? Отлично…

Юрий внимательным взглядом окидывает стол… И вдруг вспыхивает от неожиданности.

— А пиво?.. Марфа Спиридоновна, а пиво где? Бабаев пиво любит… Знаете, Калинкинское…

— Здесь, господин Радин… Все здесь, — слышится голос из-за двери, и в тот же миг запыхавшаяся, усталая и красная, как вишня, от суетни «посадница» в сером новом камлотовом платье и в белой с синими лентами наколке появляется на пороге.

— И пиво, и мед… все тут…

— А мед, это хорошо! Маленький Флуг мед любит… — раздумчиво роняет Юрий, думая о чем-то другом…

— Хороший молодой человек г. Флуг, — с улыбкой говорит посадница, — совсем хороший, а вот, говорят, евреи…

Она не доканчивает… Оглушительный звонок раздается в прихожей, пугая до смерти глухую хозяйку, улегшуюся спать чуть ли не с петухами.

— Это Каменский! Наверное! Его звонок! — подавляя улыбку, говорит Юрий. Посадница опрометью кидается открывать дверь.

Юрий оглядывает быстрым взором комнату…

Все хорошо… Отлично… Лучше, нежели он ожидал… Посредине стол, накрытый белоснежной скатертью, ломившийся под тяжестью закусок… Дверь в соседнюю комнату, уступленную ему хозяйкой на этот вечер, раскрыта настежь…

И там все прибрано… хорошо… уютно… Окна раскрыты… Ароматный июньский вечер вливается сюда волной…

Юрий успевает поправить занавеску у окна.

— «Привет тебе, приют священный»! — звонким молодым тенорком несется ария Фауста с порога, и Миша Каменский, сияющий и веселый, по своему обыкновению, появляется в дверях.

— Здорово, Юрочкин!

— А-а! Михалка!

Они целуются, задушевно и радостно, точно не виделись пять лет… Потом Миша отступает назад на цыпочках, прижимает руку к сердцу и с самым изысканным поклоном склоняется перед озадаченной швейцарихой чуть не до земли.

— Привет вам, Марфа Посадница! Величайшая из женщин!

— Не извольте браниться, господин Каменский! — обидчиво произнесла опешившая швейцариха.

— Да что вы, Бог с вами, голубушка! — растерялся Миша. — Марфа Посадница всем Новгородом правила, знаменитость в своем роде была.

— Ну да, знаменитость! Ладно, не надуете, таких знаменитостей посадских-то [14]много на улицах ходит, побирается. Насмешники вы и больше ничего!

И как ни старался уверить Миша разобиженную женщину, что Марфа Посадница самому царю во время оно насолила немало, Марфа Спиридоновна все стояла на своем.

— Посадница-де бранное слово, потому что посадские по улицам побираются по гроши.

Так и не удалось ему разуверить обиженную швейцариху. Вновь раздавшийся звонок вовремя прервал их препирательство.

На этот раз пришло сразу человек восемь, во главе с Самсоном, поразившим всех своим франтоватым штатским костюмом и новеньким блестящим цилиндром, едва державшимся на его огромной голове.

Товарищи охали и восторгались, во все стороны поворачивая его.

— Когда же ты успел преобразиться, чучело ты этакий? — изумлялись они.

— А хорошо? — чрезмерно довольный самим собою, ликовал Самсон.

— По правде сказать, не того… На факельщика смахиваешь… Прежде лучше было, — решил Миша.

— Ну да… Сам ты факельщик, — обиделся Бабаев. — Мне иначе нельзя… Я в борцы на лето еду… А борцы всегда в цилиндрах… Обязательно! — тоном, не допускающим возражений, заключил Бабаев.

Новый звонок… Новые гости… Скоро в двух маленьких комнатках набралось столько народу, что буквально яблоку было негде упасть.

— А Флуг не пришел? Где же Флуг? — озабоченно произнес чей-то голос.

— Да, да, в самом деле, где же Флуг?

Флуга не было.

По лицу Юрия промелькнула печальная тень. Он любил маленького еврея за его болезненно-чуткую, благородную душу, и его отсутствие отравляло ему весь праздник. Но предаваться печали было неуместно. Гости были голодны и с чисто товарищескою откровенностью заявили об этом.

— К столу! Пожалуйте к столу, господа!.. — с радушием заправской хозяйки приглашала посадница.

— Благоволите начать, о, великая из женщин!

И Миша Каменский с самым серьезным видом подскочил к Марфе Спиридоновне, предложил ей сложенную калачиком руку и торжественно повел ее к столу.

Здесь он посадил ее на председательское место и с глубоким поклоном по адресу окончательно потерявшейся швейцарихи скромно уселся рядом. Заняли свои места и остальные ариане. Минут пять длилось полное молчание… Молодые зубы работали на славу. Классики воздавали должную дань обильному угощению. Тут было уже не до разговоров… Закуски и яства исчезали с поразительной быстротою. Вдруг негромкий звонок возвестил о новом госте из прихожей.

Марфа Посадница вскочила со своего места и опрометью кинулась отворять дверь.

— Это Флуг! Наверное! — послышались голоса, и все взоры с жадным нетерпением устремились на дверь.

— Так и есть, Флуг!

— Что же ты, Флужка, опоздал, чучело? — посыпались на него упреки.

— Простите, господа, не мог раньше! — извинялся молоденький еврей, дружески обнимаясь с хозяином.

— Да он со скрипкой!.. Вот молодчинища-то! — раздались веселые голоса.

Действительно, под мышкой у Флуга была его скрипка.

— Спасибо, что догадался принести! — тепло произнес Юрий, крепко пожимая руку своего верного друга.

Флуга усадили. Навалили ему на тарелку пропасть закусок и всячески ласкали маленького юношу, умевшего будить большие чувства своей великолепной игрой.

Снова заработали челюсти и снова досталось немало заботы на долю Марфы Посадницы, усердно подкладывающей на поминутно пустевшие тарелки молодежи всякую снедь.

Ели, не придерживаясь строгой системы. Так, после сладкого пирога принимались за колбасу, после колбасы за апельсин, потом за сардины и так далее.

— Речь! Речь! Речь сказать надо! — внезапно поднимаясь и наполняя до краев свою рюмку пивом, кричал Гремушин.

— Комарик, ты, брат, начинай. У тебя голос, как у дьякона в кафедральном соборе.

— Вот леший-то! Да я только по книжке говорить умею! — отмахивался Комаровский.

— Ну, тогда ты, Самсон! Жарь, мамочка!

— У него вся сила ума в руки ушла — чемпионы насчет того… умных слов туго!

— Дурачье! Из зависти вы это! — нисколько не обижаясь, басил Бабаев.

— Господа! — вскакивая на стул, произнес Стась Гудзинский, и его хорошенькое женоподобное личико вдруг сразу изменилось до неузнаваемости все, покрывшись в одну секунду набежавшею сетью старческих морщин, а молодой звучный голос превратился в какое-то нудное скрипенье. — Вы не должны забывать, господа, — скрипел и визжал, как несмазанное колесо телеги, этот голос, — что находитесь еще, так сказать, только в прихожей университета и до действительных студентов, господа, вам еще далеко!

— Ах, молодчинища… Это он Луканьку копирует.

— Вот молодца! — одобрительно зазвучало кругом и громкий хохот покрыл веселую выдумку «Маруси».

— Еще! Еще жарь, Маруська! Мармеладку теперь или Шавку валяй! Шавку лучше, — неистовствовали ариане, — жарь во всю, братец ты мой. — И «Маруська» жарила, охваченная молодым, через край бившим задором.