Перевод сочинений Гоголя на французский язык[270]

В Петербурге получен французский перевод пяти повестей Гоголя, изданный в Париже в нынешнем году господином Луи Виардо, под названием: «Nicolas Gogol. Nouvelles russes, traduction francaise, publiee par Louis Viardot. Tarasse Boulba. Les Memoires d’un Fou. La Caleche. Un Menage d’autrefois. Le Roi des Gnomes». Перевод удивительно близок и, в то же время, свободен, легок, изящен; колорит по возможности сохранен, и оригинальная манера Гоголя, столь знакомая всякому русскому, по крайней мере не изглажена. Разумеется, в том и другом отношении сделано было все, что можно было сделать: всего же сделать было невозможно… Но таково свойство оригинального и самобытного творчества, ознаменованного печатию силы и глубокости: повести Гоголя с честию выдержали перевод на язык народа, столь чуждого нашим коренным национальным обычаям и понятиям, и сохранили свой отпечаток таланта и оригинальности. Говорят, что этот перевод, обратив на себя большое внимание во Франции, имел там необыкновенный успех. И не удивительно: до сих пор сколько ни переводили на французский язык русских писателей, французы видели в этих переводах не оригинальные создания чуждого им народа, но бледные подражания их же писателям. Поэтому французы, а вместе с ними и вся Европа, никак не хотели верить существованию русской литературы. Иначе и быть не могло. Что нашли бы иностранцы в самых лучших переводах на их языки — не говорю стихотворений Ломоносова, но стихотворений самого Державина? Одушевление, полет, даже сила выражения — все это мало имеет цены при отсутствии содержания, при недостатке идей. Что бы могли иностранцы найти в переводах на их языки сочинений Карамзина? Что для них Озеров, когда у них есть Корнель и Расин и когда второстепенные их трагики лучше Озерова? Жуковский, поэт столь важный для нас, для них не имеет значения: они в подлинниках могут читать так гениально переданные им на русский язык творения немецких и английских поэтов. Басни Крылова — непереводимы, и чтоб иностранец мог вполне оценить талант нашего великого баснописца, ему надо выучиться русскому языку и пожить в России, чтоб освоиться с ее житейским, бытом. «Горе от ума» Грибоедова могло б быть переведено без особенной утраты в своем достоинстве; но где найти переводчика, которому был бы под силу такой труд? То же должно сказать о Пушкине и Лермонтове: переводить их должно стихами; но какой же талант нужно иметь переводчику! И притом все-таки эти поэты не могут иметь для иностранцев полного интереса оригинальности, как поэты русские. Явись лучшие их произведения в достойных им переводах, — иностранцы не могли бы увидеть в них подражателей своим поэтам, не могли бы не признать в них оригинальности и самобытности, но они увидели бы в них оригинальность и самобытность, больше таланта, нежели национальности. Возьмите любого европейского поэта, даже не первой величины, — вы сейчас увидите, какой нации он принадлежит. Поэт французский, английский, немецкий, итальянский — каждый из них так же резко отличается от другого, как резко отличаются одна от другой их родные земли. Вот этого-то резкого типа национальности и недостало бы лучшим произведениям Пушкина и Лермонтова, даже превосходно переведенным на иностранные языки. Гоголь в этом отношении составляет совершенное исключение из общего правила. Как живописец преимущественно житейского быта, прозаической действительности, он не может не иметь для иностранцев полного интереса национальной оригинальности уже по самому содержанию своих произведений. В нем все особенное, чисто русское; ни одною чертою не напомнит он иностранцу ни об одном европейском поэте.

В свое время мы отдадим отчет читателям в суждениях французских журналов о повестях Гоголя и, может быть, еще поговорим вообще об этом предмете.

Ни время, ни место не позволяют нам входить в подробные объяснения о «Мертвых душах», тем более что это мы непременно сделаем в скором времени, представив читателям «Современника», может быть, не одну статью вообще о сочинениях Гоголя и о «Мертвых душах» в особенности. Теперь же скажем коротко, что, по нашему крайнему разумению и искреннему, горячему убеждению, «Мертвые души» стоят выше всего, что было и есть в русской литературе, ибо в них глубокость живой общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною художественностию образов, и этот роман, почему-то названный автором поэмою, представляет собою произведение столько же национальное, сколько и высокохудожественное. В нем есть свои недостатки, важные и неважные. К последним относим мы неправильности в языке, который вообще составляет столько же слабую сторону таланта Гоголя, сколько его слог (стиль) составляет сильную сторону его таланта. Важные же недостатки романа «Мертвые души» находим мы почти везде, где из поэта, из художника силится автор стать каким-то пророком и впадает в несколько надутый и напыщенный лиризм… К счастию, число таких лирических мест незначительно в отношении к объему всего романа, и их можно пропускать при чтении, ничего не теряя от наслаждения, доставляемого самим романом.

Но, к несчастию, эти мистико-лирические выходки в «Мертвых душах» были не простыми, случайными ошибками со стороны их автора, но зерном, может быть, совершенной утраты его таланта для русской литературы… Все более и более забывая свое значение художника, принимает он тон глашатая каких-то великих истин, которые в сущности отзываются не чем иным, как парадоксами человека, сбившегося с своего настоящего пути ложными теориями и системами, всегда гибельными для искусства и таланта. Так, например, в прошлом году вдруг появилась статья Гоголя о переводе «Одиссеи» Жуковским,[272] до того исполненная пародоксов, высказанных с превыспренними претензиями да пророческий тон, что один бездарный писака[273] нашел себя в состоянии написать по этому поводу статью, грубую и неприличную по тону, но справедливую и основательную в опровержении парадоксов статьи Гоголя. Это опечалило всех друзей и почитателей таланта Гоголя и обрадовало всех врагов его. Но история не кончилась этим. Второе издание «Мертвых душ» явилось с предисловием, которое… которое… которое испугало нас еще больше знаменитой в летописях русской литературы статьи об «Одиссее»… Это предисловие внушает живые опасения за авторскую славу в будущем (в прошедшем она непоколебимо прочна) творца «Ревизора» и «Мертвых душ»; оно грозит русской литературе новою великою потерею прежде времени… Предисловие это странно само по себе, но его тон… C’est le ton qui fait la musique,[274] говорят французы… В этом тоне столько неумеренного смирения и самоотрицания, что они невольно заставляют читателя предполагать тут чувства совершенно противоположные…

Вы думаете, это начало предисловия к «Путешествию московского купца Трифона Коробейникова с товарищи в Иерусалим, Египет и Синайской горе, предприятое по особливому соизволению государя царя и великого князя Иоанна Васильевича в 1583 году»? — Нет, ошибаетесь: это начало предисловия ко второму изданию поэмы «Мертвые души»… Но далее —