Манхэттен стал просыпаться быстрее. Поток людей вылился со станции метро «Седьмая авеню», кофейни наполнялись посетителями, проносились мимо автобусы, набитые людьми.

Джон чувствовал ее внутри себя. Ее прошлое, казалось, шептало в его венах, голос ее невнятно бормотал у него в ушах. Она в каком-то смысле преследовала его, как привидение, – все они так делали. Что удовлетворяло его голод – человеческое существо, вливавшееся в него вместе с кровью, или просто сама кровь? Джон часто думал с интересом, понимали ли они, в чем дело, ощущали ли они себя в нем? Исходя из своей способности слышать их в своем сознании, он подозревал, что ощущали. Мириам решительно отвергала подобные идеи. Она обычно вскидывала голову и отказывалась слушать, когда он рассуждал об этом. Она и мысли не могла допустить, что можно совершить прикосновение к мертвому.

Идя по улице, Джон прикинул, сколько уже часов не смыкал он глаз. Тридцать шесть по меньшей мере. И за такой короткий промежуток времени ему потребовались три жертвы. Их энергия, похоже, компенсировала отсутствие Сна, но так не могло продолжаться вечно: с каждым разом он насыщался все меньше и меньше.

Он обнаружил, что при желании он с легкостью мог бы возненавидеть Мириам – ту, которая его создала. И не потому, что она обманула его насчет продолжительности жизни, нет, – просто он оказался в ловушке, в изоляции еще более ужасной, чем ее собственная. Он свыкся с жизнью «каннибала», приняв ее как плату за бессмертие, хотя даже и в этом случае цена была высока. Но платить за это? Голод сыграл с ним злую шутку.

Пешком он дошел до Саттон-Плейс, не было смысла рисковать и брать такси. Он свернул на свою улицу и замер на мгновение: столбы солнечного света выстроились между зданиями, хорошо одетые люди спешили на работу, автомобили останавливались у роскошных подъездов, швейцары свистом подзывали такси. Ясная невинность этого мира вдруг отозвалась в нем болью, заставив испытать мучительное раскаяние. Их дом – с зелеными ставнями и мраморными подоконниками, с фасадом из красного кирпича и ящиками под окнами, где буйно разрослись петунии, – излучал, казалось, теплоту и радость. Отвратительная ложь!.. Так подрагивают, ни о чем не подозревая, листья только что срубленного дерева, ибо весть о смерти еще не поднялась по стволу.

– Доброе утро, – сказал ему Боб Кавендер, человек всегда полный энтузиазма, сосед Блейлоков и отец Алисы.

– Доброе утро, – ответил Джон, придав своему голосу легкий акцент.

– Новенький в нашем квартале? – Кавендер не узнал своего внезапно постаревшего соседа.

– Я приехал в гости. К Блейлокам.

– О, да? Отличные люди. Любят музыку.

– И я музыкант. – Джон улыбнулся. – Из Венского филармонического.

– Моя дочь будет без ума от вас. Она половину времени проводит у Блейлоков. Тоже музыкант.

Джон опять улыбнулся и изобразил изысканный венский поклон.

– Мы еще увидимся, полагаю, – сказал он.

Кавендер, сердечно попрощавшись, пошел дальше. Для Джона всегда оставалось загадкой – каким образом обычные люди ухитрялись сохранять уверенность в себе и жизнерадостность в этом хаосе жизни? Всякие там Кавендеры даже не сознавали, не понимали, сколь кратко отпущенное им время, сколь недолог их путь.

В доме стояла тишина. Мириам открыла сосуд с благовониями, холл был наполнен их ароматом. Джон двинулся наверх. Ему хотелось посмотреть на себя в зеркало. Но добравшись до спальни, он заколебался. Ему вдруг стало зябко. Он стоял в лучах солнечного света рядом с окном, закрытым розовыми занавесками, и, не решаясь сделать последний шаг, с ужасом думал о зеркале по ту сторону двери в ванную.

Он так долго балансировал на грани тридцати двух лет. Теперь же вместе с резким старением всего тела словно черная паутина опутала его мозг. Самоуверенный молодой человек испарился, будто его и не было, и место его занял угрюмый незнакомец, поглощенный лишь мыслями о предательстве своей плоти. Он обнаружил, что из памяти у него вылетают даты, имена, события. Вещи были обозначены какой-то тревожной новизной, даже те, что он неоднократно видел раньше.

Легкий звук нарушил тишину дома – слеза капнула на пол.

– Гроб, – сказал он. Как сильно изменился его голос... За все сразу мстили ему теперь обманутые им годы.

В конце прошлого столетия он посетил женщину-медиума, рассчитывая схватить ее, когда погаснет свет. Но стоило ее пальцам пригасить газовый рожок, случилось нечто ужасное. Раздался звук – как будто разорвали занавес, – и десятки, сотни разных лиц вдруг проступили в ее лице, подобно тому как люди толпятся у окна горящего дома. Все они были ему известны – его жертвы. Женщина вскрикнула, глаза ее закатились, голова безвольно упала.

Он бежал из этого ужасного места, чуть не падая от страха. Через день он прочел в «Нью-Йорк Ивнинг Мейл», что тело миссис Ренни Хупер было найдено в ее гостиной. Ее пальцы сжимали краник газового рожка. Вероятно, сердечный приступ... Мириам утверждала, что нельзя прикасаться к мертвым – это просто невозможно. Но она ведь не человек, что может она понимать в отношениях между человеком и его мертвецами?!

Мир мертвых угрожающе навис над ним. Вдруг яркий образ возник в его мозгу: та шлюха – и как плоть ее чернеет от пламени.

Желудок стал выворачиваться наизнанку, словно пытаясь вырваться из его тела, и он прижал кулаки к глазам, мучительно, всеми силами стараясь уничтожить стоявший перед ним образ смерти, образ того, как он окажется в руках своих жертв. Но образ не исчезал, более того, он становился все отчетливей. И Джон понял внезапно, что демоны Ада – вовсе не демоны, это просто люди, сбросившие земное обличье.

Чтобы Спать в безопасности, Мириам пошла в свою комнату на чердаке. Она боялась оставаться в спальне – Джон мог проникнуть сквозь охранную систему вокруг кровати. Она свернулась на жестком полу, борясь с кошмаром. Но он безжалостно возвращался, и подобно огню, пробивающемуся сквозь солому, он пробивался сквозь Сон, захватывая ее мозг, заставляя ее видеть.

Туманное утро недалеко от Равенны. Она прибыла сюда вместе с другими именитыми римлянами семьдесят лет назад, когда Император бежал из Рима[22] . Роса лежит на мраморном подоконнике окна ее спальни. Из глубин памяти, из туманной дали доносится до нее грубое пение остготов и их тяжелая поступь – они идут на императорский дворец. Они медленно продвигаются сквозь туман где-то за садом; в своих рогатых шлемах они кажутся огромными и страшными. И сколь бы ни велика была добыча, ожидающая их во дворце Юлия Непота, они не смогут пройти мимо ее огромного дома, не ограбив его.