Если было когда-нибудь утро, пригодное для изгнания Сатаны, то это было оно. Мэтью вытянул руки к небу, разминая затекшие мышцы спины, хотя с уверенностью можно сказать, что спать под открытым небом в траве предпочтительнее, чем бороться с Морфеем в тюрьме. Он смотрел, как усиливается свет солнца на крышах, дворах и полях Фаунт-Рояла, как бежит в панике туман. Конечно, ясная погода может продержаться всего день, а потом вернется дождь, но Мэтью осмелился думать, что маятник природы качнулся в благоприятную для Бидвелла сторону.

Сегодня утром у него было дело к хозяину Фаунт-Рояла. Оставив за спиной источник, он зашагал к особняку, ставни которого распахнулись навстречу воздуху. Вход уже отперли, и так как Мэтью считал себя более чем просто гостем, он открыл дверь, не позвонив в колокольчик, и поднялся по лестнице заглянуть к магистрату.

Вудворд еще спал, хотя либо сама миссис Неттльз, либо кто-то из служанок уже входил приотворить ставни его комнаты. Мэтью подошел к кровати и встал рядом, глядя на магистрата. Рот Вудворда был приоткрыт, и дыхание его звучало как слабый скрип заржавелых колес в механизме, который вот-вот откажет. Кровавые пятна на наволочке указывали на вчерашнюю работу ланцета доктора Шилдса — это уже стало вечерним ритуалом. Пластырь с каким-то обжигающим ноздри медикаментом был прижат к обнаженной груди больного, еще какая-то мазь блестела на губах и вокруг ноздрей в зеленых корках. На прикроватном столике стояли догоревшие дотла свечи, указывая, что Вудворд еще пытался с вечера читать документы, и сами эти документы соскользнули с кровати и теперь лежали на полу.

Мэтью стал подбирать бумаги, аккуратно разбирая их по порядку, сложил в стопку и уложил в деревянный ящик. Та часть, которую Мэтью унес к себе и прочел вчера, к его сожалению, не дала никаких новых идей. Сейчас он смотрел на лицо Вудворда, на желтоватую кожу, почти прилегающую к черепу, на бледно-красные веки, сквозь которые выпирали глазные яблоки. Паутинка мелких красных сосудов выступила по обеим сторонам носа. Кажется, он еще исхудал с того момента, как Мэтью его видел, хотя тут, возможно, дело было в перемене освещения. И еще он казался намного старше, морщины на лице стали глубже от страданий. Пятна на лысине потемнели на побледневшей коже. Он казался страшно хрупким, словно фарфоровая чашка. Видеть магистрата в таком состоянии было страшновато, но Мэтью не мог не смотреть.

Он видел и раньше маску Смерти. Он знал, что и сейчас смотрит на нее, прилипшую к лицу магистрата. Кожа сморщилась, черты заострились перед неизбежностью. Кинжал страха кольнул Мэтью в сердце, заворочался в кишках. Ему хотелось встряхнуть Вудворда, поставить его на ноги, заставить ходить, говорить, плясать… все что угодно, лишь бы не эта болезненность. Но нет… магистрату нужен отдых. Нужно выспаться долго и крепко под благотворным влиянием притираний и кровопускания. И сейчас появилась основательная причина надеяться на лучшее, появилась вместе с воздухом и солнцем! Да, лучше дать ему поспать, пока он проснется сам, сколько бы это ни тянулось, и пусть его лечит природа.

Мэтью осторожно коснулся правой руки Вудворда. И тут же отдернул руку, потому что, хотя тело магистрата было горячим, но на ощупь — влажно-восковым, и это Мэтью весьма встревожило. Вудворд тихо застонал во сне, веки его затрепетали, но он не проснулся. Мэтью попятился к двери — кинжал страха все еще колол в животе — и осторожно вышел в коридор.

Спустившись, он направился на звук столового прибора, скребущего по тарелке, и обнаружил Бидвелла за пиршественным столом. Хозяин Фаунт-Рояла расправлялся с завтраком, состоящим из кукурузных хлебцев, жареной картошки и костного мозга.

— А, вот и наш клерк в это прекрасное Божье утро! — провозгласил Бидвелл, набивая себе рот. Он был одет в павлиньей синевы костюм, рубашку с кружевными манжетами, а на голове красовался один из самых его прихотливо расчесанных и завитых париков. Бидвелл запил еду добрым глотком сидра и кивнул на стул, поставленный для Мэтью. — Садись и ешь!

Мэтью принял приглашение. Бидвелл подвинул в его сторону тарелку с кукурузными лепешками. Тарелка с костным мозгом последовала за ней.

— Миссис Неттльз мне сказала, что тебя не было в комнате, когда она стучала. — Бидвелл не переставал есть, когда говорил, и полупрожеванная еда вываливалась на подбородок. — Где ты был?

— Выходил, — ответил Мэтью.

— Выходил, — повторил Бидвелл с язвительной интонацией. — Это я знаю, что ты выходил. Выходил — куда? И что там делал?

— Я вышел, когда увидел, что горит школа. И в дом уже не вернулся.

— А, вот почему у тебя такой бледный вид! — Бидвелл потянулся ножом к куску жареной картошки и собрался уже наколоть его, как вдруг остановился. — Постой-ка! — Он прищурился. — Какими безобразиями ты в этот раз занимался?

— Безобразиями? Мне кажется, вы предполагаете худшее.

— Тебе кажется, а я точно знаю. На этот раз ты в чей сарай залез?

Мэтью посмотрел прямо ему в глаза:

— Разумеется, я вернулся в сарай кузнеца.

Наступило мертвое молчание. Потом Бидвелл захохотал. Нож его опустился и воткнулся в картофелину. Он взял ее с тарелки и остальные обугленные клубни пододвинул к Мэтью.

— Ну, я понимаю, что ты сегодня полон злобы! Но ладно, пусть ты молодой дурак, но не круглый же идиот, чтобы вернуться к Хейзелтону! Ну уж нет! Этот мужик тебя колом бы проткнул!

— Это если бы я был кобылой, — тихо сказал Мэтью, откусывая кусок лепешки.

— Что?

— Я говорил… я говорил, что буду остерегаться Хейзелтона.

— Вот именно. И это самая умная вещь, которую я от тебя слышал! — Бидвелл еще секунду продолжал есть так жадно, будто завтра король объявит любую еду вне закона, потом заговорил снова: — Тебе когда-нибудь в жизни приходилось работать полный день?

— Вы имеете в виду физический труд?

— А какой еще бывает труд для молодого парня? Конечно, физический! Тебе приходилось когда-нибудь потеть, перетаскивая кучу здоровенных ящиков на двадцать футов, потому что гад хозяин тебе сказал, что ты перетащишь, а не то… Тебе приходилось тянуть канат, пока ладони не потекут кровью, мышцы не затрещат и ты не начнешь нюнить, как младенец, но все равно будешь знать, что тянуть надо? Ты когда-нибудь на коленях скреб палубу щеткой, а потом опускался снова на колени и скреб ее заново, потому что гад хозяин на нее плюнул? Как? Приходилось?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Ха! — Бидвелл кивнул, ухмыляясь. — А вот мне приходилось. И не раз! И я чертовски этим горд, надо сказать! А знаешь почему? Потому что это сделало меня человеком. А знаешь, кто был этот гад хозяин? Мой папаша. Да, мой родной отец, мир его праху.

Он наколол картофелину на нож с такой силой, будто хотел пробить тарелку и столешницу. Когда Бидвелл стал жевать, зубы его заскрипели жерновами.

— Ваш отец, очевидно, был весьма требовательным.

— Мой отец, — ответил Бидвелл, — поднялся из лондонской грязи, как и я. Первое, что я о нем помню, — это запах реки. И он эти доки и корабли знал как свои пять пальцев. Он начал грузчиком, но у него был дар работы с деревом, и он умел наложить заплату на корпус лучше всех, кто живет и жил на этой земле. Вот так он начал свое дело. Корабль здесь, корабль там. Больше, больше, и вот у него уже был свой сухой док. Да, он был суровым хозяином, но себе тоже спуску не давал, как и другим.

— И вы унаследовали дело от него?

— Унаследовал? — Бидвелл подарил Мэтью презрительным взглядом. — Я от него ничего не унаследовал, кроме нищеты! Отец осматривал корпус корабля перед ремонтными работами — вещь, которую он сотни раз делал, — когда вылетела секция гнилых досок, и он выпал в пробоину. Ему раздробило колени, началась гангрена, и хирург, чтобы спасти ему жизнь, отрезал обе ноги. Мне тогда было девятнадцать, и вдруг мне на шею свалились отец-калека, мать и две младшие сестры, одна из которых была болезненна до истощения. Ну вот, сразу выяснилось, что хозяином отец мой был суровым, но бухгалтером никаким. Записи доходов и долгов были просто ужасны — те, что вообще существовали. А тут налетели кредиторы, решившие, что вся компания будет продана, раз мой отец прикован к постели.