— В Оксфорде было трудно, — сказал Джонстон. — Но в университете жизни… почти невозможно.

— Да, он… на класс суровее. — Магистрат тяжело вздохнул. Обретенные силы он почти уже истратил. — Простите мне… эту болтовню. Похоже, что когда заболеешь… и так близко подойдешь к смерти… прошлое становится намного важнее… чем угасающее будущее.

— Передо мной вам не надо извиняться за воспоминания об Оксфорде, магистрат, — произнес Джонстон с тактом, который показался Мэтью поразительным. — Я тоже в своих воспоминаниях брожу по этим коридорам. А теперь… если вы меня извините… у моего колена есть свои воспоминания, и оно вспомнило о мази. Спокойной ночи всем.

— Я пойду с вами, Алан, — предложил Уинстон, и Джонстон кивнул в ответ. — Доброй ночи, мистер Бидвелл. Доброй ночи, магистрат. Доброй ночи, мистер Корбетт.

— Да, доброй ночи.

Уинстон вышел вслед за хромающим Джонстоном, который сильнее обычного опирался на трость. Бидвелл налил остатки вина из графина и поднялся к себе, избегая дальнейших разговоров и возможных трений с Мэтью. Вудворд полудремал в кресле, а Мэтью ждал прихода доктора Шилдса.

Вопрос насчет Линча-Ланкастера вышел на передний план. И здесь хотя бы была надежда чего-то добиться. Если Смайт может уверенно определить Линча как того, другого, то с этого можно будет начать убеждать Бидвелла, что вокруг Рэйчел была создана фиктивная реальность. Не слишком ли смелая надежда, что этого удастся добиться завтра?

Пролетевшая гроза увлажнила землю перед самым рассветом, но субботнее солнце засияло сквозь рассеивающиеся тучи, и к восьми часам снова засинело небо. К этому времени Мэтью уже позавтракал и шел к лагерю комедиантов.

Слух раньше зрения подсказал ему, что Филипп Брайтмен с двумя другими актерами занят разговором, сидя на стульях за полотняной ширмой. Они читали и произносили слова одного из своих моралите. Когда Мэтью спросил, где можно найти Дэвида Смайта, Брайтмен показал на желтый навес, укрывающий сундуки, лампы и множество других предметов. Там Мэтью и обнаружил Смайта за осмотром пестрых костюмов, которые одна из женщин труппы украшала павлиньими перьями, с виду довольно потрепанными.

— Доброе утро, мистер Смайт, — поздоровался Мэтью. — Можно с вами перемолвиться парой слов?

— А! Доброе утро, мистер Корбетт. Чем могу быть вам полезен?

Мэтью бросил взгляд на швею.

— А не могли бы мы поговорить наедине?

— Конечно. Миссис Прейтер, пока все просто отлично. Поговорим позже, когда у вас больше будет готово. Мистер Корбетт, можем пройти вон туда, если вы не против.

Смайт показал на группу дубов футах в шестидесяти за лагерем.

На ходу Смайт сунул большие пальцы в карманы темно-коричневых бриджей.

— Думаю, уместно будет принести извинения за наше вчерашнее поведение. Мы ушли так сразу… и по такой очевидной причине. Могли бы хотя бы придумать более дипломатичный предлог.

— Извинений не требуется, причина была уважительная и понятная всем. И лучше правда, чем любой фальшивый предлог, какой бы он ни был дипломатичный.

— Благодарю вас, сэр. Ценю вашу деликатность.

— Причина, по которой я хотел с вами говорить, — сказал Мэтью, оказавшись в тени дубов, — касается Гвинетта Линча. Того человека, которого вы считаете Джоном Ланкастером.

— Если позволено будет вас поправить, не считаю. Я уже говорил, что готов подтвердить это под присягой. Но он… совсем по-другому выглядит. Невероятно изменился. Того человека, которого я знал, никогда бы в жизни не увидели в таких мерзких лохмотьях. У него, насколько я помню, пунктиком была чистота.

— И порядок? — спросил Мэтью. — Можно сказать, что это тоже был у него пунктик?

— В фургоне у него было очень аккуратно. Помню, как-то он пожаловался отцу, что под рукой не оказалось колесной мази — смазать скрипучее колесо.

— Гм… — сказал Мэтью, прислонился спиной к дубу и скрестил руки на груди. — А кем он был… то есть кто он такой — Джон Ланкастер?

— Я, кажется, говорил, что он выступал с дрессированными крысами. Они у него прыгали через обручи, бегали наперегонки и так далее. Детям такое очень нравится. Наш цирк объездил почти всю Англию, иногда мы играли и в Лондоне, хотя там нам приходилось ограничиваться худшими районами. Так что в основном мы странствовали по деревням. Отец мой был управляющим, мать продавала билеты, а я делал все, что приходилось делать.

— Ланкастер, — напомнил Мэтью, возвращая Смайта к теме. — Он зарабатывал на жизнь этим представлением с дрессированными крысами?

— Да. Никто из нас особо богат не был, но… мы держались вместе. — Смайт нахмурился, и Мэтью видел, что он подбирает следующую фразу. — Мистер Ланкастер… непонятный был человек.

— Почему? Потому что работал с крысами?

— Не только, — ответил Смайт. — Из-за своих других представлений. Одно из них давалось за закрытым занавесом для небольшой взрослой аудитории — дети не допускались, — которая была согласна заплатить дополнительно.

— И что это было?

— Он демонстрировал животный магнетизм.

— Животный магнетизм? — На этот раз Мэтью наморщил лоб. — А что это такое?

— Искусство магнетизирования. Вы о таком слыхали?

— Я слышал о явлении магнетизма, но не о животном магнетизме. Это какая-то театральная штучка?

— Насколько я понимаю, он был больше популярен в Европе, чем в Англии. Особенно в Германии, как говорил мне отец. Мистер Ланкастер когда-то был светилом магнетизма в Германии, хотя родился в Англии. Это тоже говорил мне отец, у которого были друзья во всех видах развлечения публики. Но это было в молодые годы мистера Ланкастера. Случилась одна история, из-за которой ему пришлось бежать из Германии.

— История? Вы о ней знаете?

— Знаю то, что сообщил мне отец, а он просил меня держать это в секрете.

— Вы уже не в Англии и не под юрисдикцией вашего отца, — возразил Мэтью. — И это вопрос жизни и смерти, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о Джоне Ланкастере. Особенно секреты.

Смайт помолчал, потом спросил, наклонив голову набок:

— А можно поинтересоваться, почему это для вас так важно?

Справедливый вопрос. Мэтью ответил:

— Я буду с вами откровенен, как вы, надеюсь, будете со мной. Очевидно, что Ланкастер скрыл свою личность от мистера Бидвелла и от всех жителей города. Я хочу знать почему. И еще… у меня есть причина считать, что Ланкастер может быть замешан в сложившейся ситуации, в которой находится сам город.

— Что? Вы говорите о ведьме? — Смайт нервно засмеялся. — Да вы шутите!

— Я серьезен, — твердо сказал Мэтью.

— Но этого не может быть! Мистер Ланкастер мог быть странным, но никак не демоническим. Я готов признать, что его талант, проявлявшийся за закрытым занавесом, казался колдовским, но основан был на вполне научных принципах.

— Ага, — кивнул Мэтью, и сердце у него забилось. — Вот теперь мы подходим к свету, мистер Смайт. Так в чем же именно состоял этот талант?

— Манипуляции чужим разумом, — ответил Смайт, и Мэтью с величайшим трудом подавил победительную улыбку. — Мистер Ланкастер, пользуясь магнетической силой, отдавал мысленные приказы некоторым зрителям из публики и заставлял их видеть, говорить и делать вещи, которые… хм… вряд ли годились бы для детских глаз и ушей. Должен сознаться: я прятался за занавесом и не раз это наблюдал, потому что зрелище было действительно завораживающее. Я помню, как он заставлял кого-нибудь верить, что день — это ночь и что пора раздеваться и ложиться. Одну женщину он в середине июля заставил поверить, что она замерзает под вьюгой. И особенно помню, как заставил мужчину поверить, будто тот вступил в гнездо кусачих муравьев. Этот человек вопил и прыгал так, что вся публика за животики хваталась, иначе не скажешь. Но сам он даже не слышал этого, пока мистер Ланкастер его не разбудил.

— Разбудил? Он этих людей усыплял — в каком-то смысле?