— В должности знающ, усерден в службе, в море, как дома, нрава веселого.
Пришелся он по душе и командиру «Дианы».
Второй мичман, Федор Мур, явился сам. По молодости командовал небольшим транспортом, потом на линкоре «Сильный» перешел из Архангельска в Кронштадт. Но перед уходом эскадры в Средиземное море почему-то списался в экипаж. Объяснил, что хотел попасть к Гагемейстеру, но там места не оказалось. На вид симпатичный, общительный, но не болтлив, отменно владеет английским. Штурманом взял Андрея Хлебникова. Упросились из Морского кадетского корпуса унтер-офицер Дмитрий Картавцев, гардемарины Всеволод Якушкин, Никандр Филатов.
Накануне Рождества Головнин отправил письмо в свое поместье, управляющему имением, наказал вызвать к нему с пожитками крепостного, Ивана Григорьева. Как командир он имел право содержать за свой счет слугу.
— Вот, Петр Иванович, — сообщил он Рикорду, — мой почти сверстник, парень разбитной, хоть куда, Ивашка, он нам в помощь. Не отрывать же из скудного экипажа какого матроса, у нас их и так на три вахты, только-только, дай Бог…
В море корабль без карты, что слепой без поводыря. Выбрал якорь, поставил паруса и сразу на карте штурман очерчивает точку — пункт отшествия. Командир дает пункт пришествия или командует курс рулевому по компасу и пошло-поехало…
Определение места по солнцу, по звездам, по береговым ориентирам, ежели берег на видимости. А случается в тумане, открытом море или океане, когда небо закрыто тучами, штурман ведет счисление — рассчитывает пройденный путь, учитывая курс, скорость, течение, дрейф и множество прочих причин. А тут еще шторм, шквал, корабль бросает туда-сюда, валит с борта на борт, а когда неподалеку подводная опасность или берег, то лучше в бурю подойти на безопасную глубину и отстояться на якоре. Но без карты никак своего места не сыщешь, а значит, и может быть в любой момент амба. В Адмиралтейском департаменте Головнин отыскал карты, какие мог. Изданные во Франции, еще для путешествия Лаперуза, английские, капитана Ванкувера и, конечно, «из русских карт нам были даны все наши атласы, изданные г-ном генерал-лейтенантом Голенищевым-Кутузовым, и собрание карт, приложенных к путешествию г-на капитана Сарычева по Ледовитому морю и Восточному океану. Сии карты мне были нужны». Предложил использовать свои карты и Крузенштерн, но они были еще в типографии. «При сем случае г-н капитан-командор и член помянутого департамента, Платон Яковлевич Гамалея, принял на себя попечение о скорейшем окончании оных… Все готовые карты перед отправлением я имел честь получить из его рук, и я доволен, что имею случай сим публичным образом изъявить его превосходительству мою благодарность.
Из морских путешествий, на русском языке изданных, мы имели только «Путешествие флота капитана Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану», путешествия капитанов Крузенштерна и Лисянского тогда напечатаны еще не были».
Наконец-то побывал Василий Михайлович и в Правлении Российско-Американской компании. Адмиралтейств-коллегия не исключала, что предстоит плавание к Аляске, контр-адмирал Сарычев посоветовал:
— В тех краях всякое случается. Граф Румянцев, я знаю, домогается у министра нашего, чтобы «Диана» приструнила тамошних американских купцов в наших владениях. Лисянский там оборонял наших промышленных, До сражения доходило.
Но оказалось, что Лисянский не одними пушками действовал.
Присматриваясь к Головнину, Сарычев в душе радовался: «Нашего племени мореходец из него станет, семя в нем заложено доброе, пытлив и пристрастен в деле и науками не обойден».
Директор компании, Михаил Булдаков, показал Головнину предложения Юрия Лисянского по улучшению жизни тамошних жителей. Запомнились созвучные его мыслям замечания первопроходца Аляски. «Американской компании, — высказывался Лисянский, — непременно нужно взять меры, по которым род подчиненных ей жителей не токмо бы не уменьшался, но даже мог бы умножиться, ибо с потерей оного вся ловля морских зверей прекратиться должна, как ни один россиянин производить ее не в состоянии сам… Також де компания должна непременно снабжать своих людей одеждою и домашними инструментами, как можно дешевле. Також де ожидать можно просветить несколько тысяч человек, которые будут щитать себя одолженными Россиею».
Еще недавно Булдаков предполагал, что Головнину, быть может, выпадет встретиться с его свояком, Резановым. Но в первых числах марта он получил весточку от Резанова из Иркутска. Оказывается, тот по зимним дорогам спешил в Петербург. То на собаках, то на оленях, то верхом. Провалился где-то под лед, еле отошел, но не останавливался. Письмо настораживало. Резанов будто бы исповедывался, прощался с ним.
Горевал по своей покойной любимой супруге. «Милый бесценный друг мой живет в сердце моем. Она тебя любила искренне. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы меня оставляют». Сетовал на несправедливость к нему со стороны графа Румянцева. «Я был огорчен до крайности, писал горячо, но умру с тем, что пишу правду, когда между тем потерпел. Так что ранее в гроб иду и так думаю, что надобно видеть разницу между доброю и дурною нравственностью. Я говорил с губернатором о компании, о пользах ее, о невозможности Сибири существовать без нее в благоденственном виде.
Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка, страдал от голода, холода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих.
Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил. Я сделался равнодушен и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел достоинство человека и несравненно чувствую себя горделивее, нежеле прежде был я. Я увидел, что одна счастливая мысль моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строчка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа, но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от монарха получать их».
В самом конце письма камергер упомянул о своей сердечной тайне, искренне признался другу: «Из калифорнийского донесения моего не сочти, друг мой, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь — следствие ентузиазма и новая жертва отечеству. Консепсион мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее и плачу о том, что нет ей места в сердце моем. Здесь, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».
Когда Булдаков перечитывал строчки письма, автора уже не было в живых.
До Красноярска Резанов скакал верхом на лошади, не доезжая города, потерял сознание, упал на мерзлую землю и так и не пришел в себя…
Спустя месяц, исполняя его указания, из Петропавловска вышли суда «Юнона» и «Авось» под начальством двух неразлучных друзей, лейтенантов Хвостова и Давыдова. На Курилах они нагнали страх на японцев. Пожгли их склады с провизией, захватили и увезли двух японцев в Охотск… В те края готовилась отплывать и «Диана»…
В первых числах июля 1807 года командиру «Дианы» передали срочное указание Чичагова: «Немедля вытянуться на рейд, ожидать прибытия его императорского величества».
Солнце зависло над горизонтом, а Головнин с Рикардом уже на Кронштадтском рейде проверяли готовность корабля к спуску.
К вечеру заштилело, зеркальная гладь моря отражала глянцевые, свежевыкрашенные борта «Дианы». Головнин с Рикордом отошли на шлюпке на полкабельтова. Широко расставив ноги, командир, не поворачивая головы, придирчиво осматривал свой корабль от уровня воды до клотика, от бушприта до уреза кормы.
Еще осенью Головнин распорядился наглухо заделать два носовых из шестнадцати артиллерийских портов. В этом месте под палубой соорудили дополнительные шхиперские кладовые.
