Итак, в считанные минуты вновь круто изменилось их положение. Еще час тому назад бывшие пленники делали последние шаги по земле, где испытали горечь неволи. И вот нога командира ступила на трап шлюпа. Гремит команда, молодцевато разносится рапорт вахтенного офицера командиру…

Капитан-лейтенант Василий Головнин отдает первые приказания…

После полудня на «Диане» появились японские чиновники, ученик-академик, переводчики. Теперь они кланялись переодетому в мундир Головнину, все становилось на свои места. Переводчики Теске и Кумаджеро подарили Головнину и Рикорду по «штуке» шелка, японский чай, конфеты, саке.

Хлебосольный командир угощал гостей водкой, ликером, поил чаем, щедро одаривал. Японцы принимали подарки с благодарностью, но боязливо оглядывались и прятали их в широкие рукава халатов. Дары, которые не могли спрятать, вежливо возвращали…

Следом за чиновниками на палубу шлюпа высыпали Десятки простых японцев с детьми и женами. Они изумлялись оснащению корабля, восхищались убранству кают. Никогда раньше в их гавань не заходило такое большое парусное судно. Каждому посетителю дарили на память кусочек красного сукна на кошелек, граненые хрустальные стеклышки. «Детям сверх того давали сахару, который отцы их тут же у них отбирали и, завернув в бумажку, с осторожностью прятали».

Дружелюбие россиян отозвалось симпатией в сердцах жителей Хакодате. Когда утром 10 октября «Диана» покидала гавань, весь берег, окружающий бухту, холмы были усеяны народом.

Множество лодок провожали шлюп, а Такатай-Тахи и Теске на шлюпках не отставали до выхода в открытое море…

К вечеру заштормил океан, начал свирепствовать, будто наверстывая упущенное после долгой разлуки, испытывая моряков на стойкость.

Чуть больше суток бесновалась стихия, на второй день распогодилось, выглянуло солнышко.

Командир за это время почти не отдыхал. Поглядывал на компас, на паруса, переходил с борта на борт, прислушивался к скрипу мачт. Корабельные будни вновь постепенно захватывали его.

С четвертой склянкой раздался зычный, чуть с хрипотцой, голос командира:

— Флаг поднять!

На гафеле [61] затрепетал Андреевский стяг.

Рикорд сбоку поглядывал на командира. Что-то новое появилось в его облике, характере. Еще резче обозначился волевой подбородок, на переносице залегли глубокие складки. Ранее немногословный, он теперь еще больше ушел в себя и, видимо, не скоро оттает ледяной покров на душе после двухлетней стужи в неволе…

Пытаясь развеять командира, кивнув на левый борт, Рикорд проговорил:

— В шестой раз сии места злокозненные прохожу, и только сейчас без треволнений и тревоги на душе.

Головнин вскинул подзорную трубу. На левом траверзе в далекой дымке обозначился пролив между Хоккайдо и Кунаширом.

— Ты прав, бухта сия коварной для нас оказалась.

— Заливом Измены нарекли мы ее единогласно.

Скупая улыбка осветила лицо командира.

— Изобилен язык русский, а назвали вы точно. Дай-то Бог, чтобы никому из россиян такого испытать не привелось более…

Авачинская губа встретила «Диану» по-зимнему. Берега опоясала белесая кромка льда. Горы и сопки с дремучими лесами вокруг бухты прикрыла плотная пелена снега, но для бывших пленников не было милее и роднее места.

Первым на палубу ворвался и, отбросив церемонии, схватил в крепкие объятия опешившего Головнина лейтенант Всеволод Якушкин:

— Василий Михалыч!

Головнин растрогался, «как будто видели воскресшего из мертвых своего брата». Якушкин вторую кампанию командовал транспортом «Святой Павел», курсировал между Охотском и Нижнекамчатском. Отступя чуть в сторону, Якушкин представил стоявшего рядом офицера.

— Мой приятель, лейтенант Яков Подушкин, командир шхуны «Открытие». — Якушкин согнал улыбку. — Бывший командир «Невы».

— Где же «Нева»? — удивленно поднял брови Головнин, чувствуя недоброе.

— На скалах Эчкомба ее останки, — хмурясь, нехотя проговорил Подушкин, — крушение прошлой зимой произошло.

— Что же мы стоим, прошу, господа, к столу в каюткомпанию отобедать, — пригласил Головнин, отвлекая от неприятных мыслей, но он уже твердо решил не упускать случая и распросить о происшедшем Подушкина.

После обеда в каюте, усадив Подушкина в кресло, расположившись с пером и тетрадью, попросил:

— Вы уж, Яков Аникеевич, извините, но, как любопытствую не первый год, не по праздности, к разным крушениям на море, прошу вас вкратце рассказать о вашем бедствии. Сие собираю впрок, авось для блага будущих мореходов сгодится.

Головнин слышал, что Подушкин три года, по договору с Российско-Американской компанией, командует ее судами.

Кому приятно ворошить прошлые беды, но, зная историю командира «Дианы», Подушкин уступил.

— Прошлой осенью привел я свой бриг «Финляндию» в Охотск, а в порту стояла готовая идти на Ситху «Нева». На ней отправлялся на смену Баранову коллежский советник Терентий Борноволоков. На беду капитан «Невы» Васильев утоп, перевернулась шлюпка. Миницкий меня уговорил отвести «Неву». Делать нечего, — рассказывая, Подушкин то и дело прихлебывал чай, который подливал ему из самовара Головнин. — Штурман «Невы», покойный Калинин, был весьма искусный мореходец, прилежный в должности. Места тамошние знал еще по плаванию у Лисянского. Я же корабль принял перед самым выходом, в конце августа. Вышли в море, противные ветры задули, шторма начались, два месяца по океану мотало. Когда туманы да непогода берега закрыли, посоветовал я переждать зимний месяц в Чугацкой губе, ибо прежде шторма у нас сломали грот-стеньгу, реи, все паруса в клочья изорвали. Однако Калинин воспротивился, задумал беспременно к Новоархангельску идти и Борноволокова в том уговорил. Ну, тот и поручил Калинину начальствовать над кораблем, а меня отстранил. — Подушкин взял подстаканник, отпил чай, вздохнул. — А дальше носило нас по валам во мгле, покуда в тумане на рассвете на камни не сели, бушпритом чуть в скалу Эчкомба не уперлись. Тут, как на грех, якорь упустили, не закрепили канат. Потом все кувырком пошло. Шторм ожесточился, барказ и плоты разнесло вдребезги. «Неву» разломало. Людей много сгинуло, штурман Калинин с женой и младенцем утонули. Меня замертво на камни выкинуло в беспамятстве. Ежели бы не матросы, не бывать на этом свете…

Подушкин замолчал, удрученно вздохнул. Головнин положил руку на колено лейтенанта.

— Чему быть, Яков Аникеевич, того не миновать. Косая она за спиной каждого из нас стоит. Но ваш урок весьма поучительный, — Головнин позвал Ивана: — Подай-ка нам графинчик с ромом, а вам весьма признателен, прошу не обессудить меня, для делая всеми происшествиями интересуюсь…

Вслед за Якушкиным на «Диане» появился лейтенант Илья Рудаков. По совету Рикорда губернатор назначил его начальником Камчатки, и он рьяно взялся за дело. За минувшее лето в Петропавловске срубили добротные избы, вился дымок над новой кузницей, под берегом белела свежим настилом сооруженная пристань.

Головнин похвалил расторопного офицера, а Рудаков вдруг спросил:

— Василь Михалыч, что с Муром-то? Я к нему в каюту забежал, он бирюком насупился. Будто и не рад встрече.

За время службы на «Диане» Рудаков и Мур стали неразлучными друзьями. Частенько вместе кутили на берегу, «отличались» не раз в Капштадте. Рудаков писал Муру записки в Мацмай, все время успокаивал его, просил потерпеть, не отчаиваться…

С тех пор как пленники переселились на «Диану», Мур вел себя замкнуто. Ни с кем из офицеров он не разговаривал, в кают-компании появлялся, когда она пустела. Часами лежал на койке в прокуренной, неприбранной каюте или устраивался где-нибудь в уголке на юте и долго курил трубку, уставившись взглядом за корму. Головнин распорядился не ставить его на вахту, пытался несколько раз вызвать на откровенность, но Мур как-то странно улыбался, удрученно отмахивался, не желая вступать в разговор. Головнин попросил Рудакова: