В последние дни в тетради появилась новая запись.
«Место для шлюпа я избрал самое безопасное и спокойное, какое только положение Синайского залива позволяло. Дружеское и ласковое обхождение с нами англичан и учтивость голландцев делали наше положение очень сносным; нужно только было вооружиться терпением, провести несколько месяцев на одном месте в скучной и бесполезной для мореходцев бездеятельности. Во время нашего, так сказать, заключения все занятия команды по службе состояли в исправлении такелажа и мелких починок около шлюпа, в осматривании в свое время якорей, в отдавании канатов и спускании стеньг и реев в крепкие ветры и в приведении опять всего в прежний порядок, когда стихала погода, в обучении экзерциции и во множестве других ничего не значащих работ, необходимых на военных судах, стоящих по нескольку месяцев сряду в порту. Транспорт „Абонданс“ 12 числа мая отправится в Англию с донесением от командора Роулея о задержании нашего шлюпа. В своих депешах командор и мое донесение к министру морскому отправит, которое послал я за открытой печатью при письме к королевскому статс-секретарю Канингу и просил его отправить оное в Россию».
Головнин переживал вынужденное бездействие, а команда не проявляла каких-либо признаков недовольства создавшейся ситуацией. Наоборот, после шестимесячного скитания по морям экипаж радовался, что получил невольную передышку. По крайней мере, командир ни разу не слышал каких-либо попреков. Никто не рвался побыстрей идти в море, благо относительно спокойная стоянка, довольно теплая субтропическая зима и полученная свобода в распорядке жизни располагали к беззаботному времяпрепровождению в свободные от службы часы.
Мичманы и гардемарины, отстояв вахту, устремлялись на берег, бродили по окрестным местам, находили немало забав среди молоденьких голландок, оставляя пиастры в местной прокуренной до основания таверне. А что нужно матросу? Повседневные корабельные работы для поддержания судна в порядке не обременяли людей. Как-никак, а корабль это дом родной, он должен быть и чистым, и ухоженным, и готовым противостоять стихии, даже в бухте на якоре. Добрый харч, положенная чарка, заветная курительная трубочка на баке, сдобренная каждодневной матросской травлей, которая как-то не приедалась. Бывшие когда-то рекрутами из российской глубинки, служивые матросы «Дианы» не тужили о крепостной доле и барщине…
Больше всех на шлюпе повезло штурманской братии. Командир, как положено настоящему мореходу, воспользовался стоянкой для выверки хронометров. От этих мудреных механизмов в открытом океане зависит безопасность корабля. Чем точней хранитель времени, тем меньше ошибки в определении места судна, а значит, капитан безошибочно ведет корабль к намеченной цели.
Головнин снял на берегу небольшую комнату, куда свезли все хронометры и инструменты. Штурман Андрей Хлебников со своими помощниками двумя Василиями, Новицким и Средним, поселились в голландском домике и занялись астрономическими наблюдениями, проверкой приборов.
Командир, как завзятый мореход, выверял компасы, секстаны, хронометры, частенько целыми днями не выходил из походной обсерватории. Вскоре к Головнину потянулись английские капитаны. Оказалось, что командир «Дианы» знал и умел многое по части мореходных наук, особенно математики, что было им незнакомо. В «покоях» русских моряков появились хронометры и другие приборы с английских кораблей, которые по-дружески проверяли русские штурманы…
Неожиданно в разгар зимы, туманным утром Симанский рейд огласила пушечная пальба. Экипаж «Дианы» высыпал на верхнюю палубу. Английская эскадра салютовала своему новому начальнику, вице-адмиралу Барти. «Диана» внесла свою лепту, приветствовала английского флагмана выстрелами из двух карронад [55].
Фрегат под вице-адмиральским флагом бросил якорь неподалеку, в кабельтове от шлюпа.
Командир позвал Ивашку.
— Вынимай свежую рубашку да проутюж ее как следует.
На следующее утро Рикорд пожелал товарищу успеха. Приложив по всей форме руку к шляпе, напутствовал у трапа:
— Господину лейтенанту дай Бог благополучного исхода для нашего вояжа.
Головнин пробурчал что-то на ходу, спускаясь в шлюпку. Вернулся он к обеду и прошел прямо в кают-компанию. Вид у него был спокойный, но настроение нерадужное.
— Вице-адмирал Барти почтенный моряк, в обиходе весьма учтивый, но, как многие англичане, за вежливостью скрывает свои намерения, — начал Головнин, помешивая ложкой горячий суп. — О нашем деле в Лондоне ничего не слыхал, но весьма о всем сожалеет и обещал принять всяческое участие.
Офицеры зашептались, а Рикорд закашлялся.
— Все они, Василий Михалыч, горазды обещать.
— Так-то оно так, Петр Иванович, но дело наше подневольное, — Головнин отодвинул пустую тарелку, — надобно с ними на официальную ногу становиться.
Утром, перед завтраком, Ивашка постучал в каюту Рикорда:
— Вас их благородие кличут, почитай полночи не спали, всё писульки сочиняли.
Усадив Рикорда, командир взял со стола исписанный лист.
— Сочинил я, Петр Иваныч, вице-адмиралу нашу просьбу. Изложил всю несправедливость поступка, как я считаю, в части нашего задержания. Пишу о том, что он, вице-адмирал, как главный командующий, здесь вполне может рассмотреть наше дело.
Рикорд, слушая, пробежал глазами бумагу.
— Правильно, Василий Михалыч, требуешь, пускай даст ответ письменный, по форме.
Головнин хитро сощурился, глаза заискрились.
— Тебя посылаю к тому, чтобы знал, я в этих краях за полномочного представителя, а ты как бы мой министр.
Друзья рассмеялись.
Барти принял доклад командира «Дианы», как говорится, к рассмотрению и укатил в Капштадт. Для Головнина потянулись дни томительного ожидания, неожиданно уступившие место примечательному для русских людей событию.
Вернувшись как-то под вечер с берега, Федор Мур рассказывал в кают-компании:
— Сижу я нынче подле нашего покоя астрономического на лавке, пантомимами с голландочкой, что рядом живет, обмениваюсь. Приметил, мимо меня человек тудасюда ходит, на меня посматривает, обличьем русоволосый, голубоглазый. Внезапно остановился и спрашивает чистейшим русским языком: «Вы, барин, часом не из России?»
В кают-компании все примолкли, Мур отличался мастерством рассказчика.
— Разговорились. Ганц-Русс, как он назвал себя, поведал, будто его отец, француз, учительствовал в Нижнем Новгороде. Он сам покинул дом и странствовал в Турции, Франции, Голландии. Какая-то нелегкая занесла его сюда, на край света. Прижился у голландцев, милях в десяти отсюда, кузнецом промышляет, жена да трое детей у него.
— Чего же он просит? — спросил командир.
— Да просто так, ничего не желает. Истосковался, говорит, по русской речи. А просится на шлюп, того никак не может поверить, что русские оказались на мысе Доброй Надежды.
— Любопытный молодчик, — задумчиво сказал Головнин. — Оно и немудрено, мы-то первые из россиян здесь объявились. Ежели повстречается вам, Федор Федорович, пригласите его на шлюп.
Через пару дней Мур привез «француза» из России. Широколицего, с приплюснутым носом, с густой бородой посетителя привели в кают-компанию, накормили щами, которые он уплетал за обе щеки, повторяя свою историю.
— Кем же твой тятенька состоял? — спросил Головнин.
— У губернатора, ваше благородие, пансион содержал.
— Парле ву франсе? — неожиданно спросил Головнин. Во время службы на Средиземном море он не раз общался с пленными французами и знал несколько обыденных Фраз.
Щеки у Ганц-Русса сразу покраснели, он, видимо, все-таки понял о чем речь, но не растерялся.
— Мы, ваше благородие, позабыли все, что знали сколько годков-то отзвонилось.
— Слава Богу, ты хоть по-русски не разучился, — засмеялся командир.
Гость вдруг засуетился, облизнул ложку.
— Дозвольте, ваше благородие, побаловаться табачком на воздухе.
55
… выстрелами из двух карронад. — Карронада — корабельная пушка.
