— Слыхать-то слыхал, а не читывал, — смутился Матюшкин.

— Я тебе обязательно их пришлю. Кстати, слух прошел, что Головнина прочат в новое плавание.

— Куда? — сдерживая волнение, спросил Матюшкин.

— Кругом Земли…

С той поры Матюшкин еще больше загорелся желанием посвятить жизнь службе на флоте и стал мечтать о плавании с Головниным. Некоторые из друзей усмехались: «Кто тебя возьмет?» Дельвиг не раз предупреждал о превратностях морской жизни. Лучше всех понимали Федора его близкие друзья Саша Пушкин и Кюхля. Но одно сочувствие не приносило ощутимого результата, а время шло. Удрученность Матюшкина сразу заметил Энгельгардт. По-разному относились к своему директору лицеисты, в том числе и друзья Матюшкина. Они благочинно, больше из приличия, навещали его уютную квартиру, в которой все умиротворяло и дышало покоем и тишиной. Дельвиг подметил этот настрой жизни своего попечителя:

К слову сказать, Пушкин с 5 холодком относился к Энгельгардту, и тот отвечал ему тем же. А вот Матюшкин как-то сразу проникся симпатией к Егору Антоновичу, был радушно принят в его семье и до конца жизни сохранил с ним теплые, искренние отношения. Немаловажным обстоятельством в приязни Матюшкина было его одиночество. Мать жила в Москве, среди придворных дам, не скучая по сыну. За время учебы она ни разу не пригласила навестить ее, да и денег на дорогу у лицеиста Матюшкина не водилось…

Для Энгельгардта тяга Матюшкина к морю давно не была секретом. В домашнем альбоме питомцы директора по его просьбе оставляли памятные строки, кто сочинял стишки, кто добрые пожелания. Матюшкин нарисовал трехмачтовый парусник и под ним подписал ломоносовские строки: «меж льдами новый путь отворят на восток».

Поэтому, выслушав доводы своего подопечного, Энгельгардт не стал его отговаривать от задуманного и обнадежил:

— Коли ты, Феденька, всерьез надумал, — он давно обращался с Матюшкиным по-отечески, просто и задушевно, как с сыном, — я обращусь к государю, в том посодействует мне и князь Голицын, и граф Аракчеев…

Энгельгардт нередко встречался с императором на разных торжествах и приемах, но, осторожный и боязливый по натуре, он относился с большим уважением к чинопочитанию и соблюдал субординацию…

Незадолго до выпускных экзаменов Министр просвещения Александр Голицын имел разговор с директором лицея.

— На выпуск пожалует государь император, так вы своих лицеистов приструните, чтобы без чудачеств.

Энгельгардт, отдуваясь, согласно кивал головой и протянул министру папку.

— Прошу, ваше сиятельство, доложить при случае их императорскому величеству сию записку.

— О желании воспитанника лицея Матюшкина определиться в Морскую экспедицию, — вслух прочитал Головнин заголовок.

Директор обстоятельно излагал суть дела и не скупился на похвалы своему любимцу. «На удовлетворение сего желания его ныне есть возможность, если б он быть мог определен в каком либо звании при капитане Головнине, который отправляется, как известно, в Северо-Американские наши колонии. Матюшкин пишет и изъясняется свободно на трех языках, а потому мог бы быть употреблен к письмоводству; сверх того оказал он весьма хорошие успехи в математических и вообще во всех науках в курс императорского лицея входящих. Он занимался несколько естественною историей и рисует изрядно. К сим качествам Матюшкин соединяет отличное поведение и прилежание, так что при страсти его к морской жизни и при твердости характера его нет сомнений, что он в избираемом им роде жизни полезен будет».

После окончания лицея все выпускники получили соответствующий чин на государственной службе. Отныне их судьбой распоряжалось государство во главе с монархом.

Александр I избегал четких, однозначных решений. Бегло скользнув по записке Энгельгардта, он витиевато черкнул: «Снестись с министром морским и ежели согласен, то определить».

В день выпуска, 9 июня, царю представили каждого воспитанника. Потом бывшие лицеисты в присутствии царской семьи пропели прощальную песню, сочиненную Дельвигом.

Шесть лет промчались, как мечтанье…

Обнявшись, последний раз бродили по тенистым аллеям Царского парка, обходили знакомыми тропинками зеркальные пруды.

На следующий день лицей опустел. Остался ждать своего исхода один Матюшкин. Собственно и ехать ему было некуда. Но он не унывал. «Я вознагражден тем, — писал он в тот день в Москву, своему сердечному приятелю Сергею Сазановичу, — что директор наш Е. А. Энгельгардт, о котором я писал тебе уже несколько раз, обещал доставить мне случай сделать морское путешествие.

Капитан Головнин отправляется на фрегате «Камчатка» в путешествие кругом света, и я надеюсь, почти уверен, итти с ним. Наконец, мечтания мои быть в море исполняются. Дай Бог, чтобы ты был так же счастлив, как я теперь. Одного мне недостает, товарищей: все оставили Царское Село, исключая меня; я, как сирота, живу у Егора Антоновича».

Не одну неделю тянулась канитель с определением судьбы Федора Матюшкина. Все шло по официальным каналам. Министр народного просвещения дважды обращался к Траверсе «… может ли выпущенный из Императорского Царскосельского лицея с чином коллежского секретаря воспитанник Федор Матюшкин, по желанию его, быть принят в экспедицию, отправляющуюся с капитаном Головниным в Восточный океан».

Командир «Камчатки» был уже известен доброй половине читающей публики Петербурга как человек большого мужества, принципиальный и честный, к тому же не жалующий протекцию.

По сложившейся традиции ему принадлежало решающее слово в комплектовании экипажа. Взял без раздумий «диановца» мичмана Никандра Филатова, знатного пьянчужку, но прекрасного моряка, на которого всегда можно положиться. По просьбе своей нареченной зачислил в экипаж двух ее братьев. Разгадала невеста недюжинную, крепкую натуру жениха, поняла, что только он способен наставить на путь истины ее неразумного братца, Ардальона, разжалованного за пьянку из гардемаринов в матросы. Головнин не только определил к себе Ардальона, но и взял в плавание его брата, сметливого и расторопного гардемарина Феопемпта…

Но, видимо, и уважал Головнин людей настойчивых и неординарных, к тому же обделенных судьбой с детства. Незадолго до спуска на воду «Камчатки» у него появился мичман Фердинанд Врангель. Он прибыл из Ревеля, а вернее сбежал с фрегата «Автроил», сказался больным, оставил рапорт командиру и на попутной шхуне добрался до Петербурга. Едва прослышав о предстоящем вояже, он просил командира Ревельского порта отправить его на «Камчатку». Но ответ Головнина огорчил.

— Он берет с собой известных ему и опытных моряков, — передал командир порта. — Да и сами рассудите, мичман, сие его право.

Но строптивый мичман не успокоился, благо «Автроил» уходил на ремонт в Свеаборг.

Голубоглазый, рыжеволосый, утомленный долгой дорогой блондин покорил Головнина настойчивостью.

— Готов под вашим началом служить хоть матросом. Головнин усмехнулся:

— Поначалу вам не лишне было бы на гауптвахте развеяться за побег с корабля. Видать, вас в детстве родитель розгами не потчевал.

— Мне не привелось испытать сих страстей, по причине ранней кончины родителей.

Взгляд Головнина помягчел, минуту-другую он размышлял. Расспрашивал о прежней службе мичмана.

— Добро, я ваше дело попытаюсь уладить. А покуда обустраивайтесь, скоро спуск судна. А там достроимся, в Кронштадт перейдем.