— И тут Кинский сделал нечто совсем непостижимое! — продолжал он приглушенным голосом. — Нечто, не поддающееся пониманию! — Этот поступок он и по сей день не может ему простить, с тех пор он навсегда порвал с ним. Райфенберг, казалось, еще и сейчас был вне себя. Сжав свою маленькую короткопалую руку в кулак, он стукнул по столу. — Кинский, этот аристократ, этот вольнодумец, этот художник, ненавидящий все мещанское, поступил как самый заурядный бюргер, непостижимо! Вероятно, и матушка его подстрекнула. Она дама очень почтенная, эдакая седовласая королева. Королева-мать, — Райфенберг иронически скривил рот, — не простила Еве, что та похитила у нее сына. Она, конечно, не простила бы этого и никакой другой женщине. Да, в том, что произошло, есть, пожалуй, и ее вина; но в конце концов как может мужчина позволить себе поддаваться подстрекательству? Короче говоря, Кинский совершил невероятное: он подал на развод! Они все еще не были разведены, только жили врозь. Он хотел отнять у нее ребенка, которого любил, хотя и не особенно о нем заботился, потому что занят был только Евой.

— Он хотел нанести ей удар в самое уязвимое место, — продолжал Райфенберг с горечью. — Я могу объяснить это только тем, что он потерял самообладание, у него полностью сдали нервы. Одно время Кинский был близок к безумию, я говорил тогда с его врачом. — Райфенберг покачал головой, словно и сейчас еще тщетно искал объяснения происшедшему. — Возможно, этому еще кое-что способствовало. Разве такого человека поймешь?

Ева вдруг стала знаменитостью, а Кинскому придворный театр не предложил ангажемента. И сделано это было, вероятно, чтобы избежать конфликтов. Кинский был неслыханно честолюбив, честолюбие сжигало его. Он был несомненно высокоодарен, написал, например, совершенно оригинальную симфоническую поэму «Одиссей», — Райфенберг часто исполнял ее в своих концертах. Но чего-то Кинскому недоставало: силы и упорства, пожалуй. Все, что он создал, это, в сущности, фрагменты, ему, очевидно, не хватало той силы, той страсти, что дана великим.

Принс улыбнулся.

— Понимаю, — сказал он.

Райфенберг сделал такую ироническую гримасу, что Уоррен покраснел.

— Понимаете?! Где вам это понять, мой молодой друг? Где вам в вашем возрасте знать, что такое искусство? — Райфенберг рассмеялся. — Говорю вам, легче производить пять тысяч автомобилей в день, чем создать одну-единственную фугу Баха или одну маленькую, но бессмертную песню. Простите меня, Принс, — добавил он уже мягче, — но я утверждаю, что в вашем возрасте еще невозможно понять, что такое искусство. Ну, так на чем же я остановился? Итак, Кинский подал на развод и выиграл процесс. Ева была признана виновной стороной, и ребенка присудили отцу. Но у Евы это никак в голове не укладывалось, она была просто в ярости. Она хотела забаррикадироваться в своей квартире. Она готова была скорее отравиться вместе с ребенком, чем отдать его. Мы пережили тогда тяжелые дни.

Однажды случилось нечто страшное. Ребенок исчез. Кинский на улице отнял его у няни и увез в машине. Когда Марта одна возвратилась домой, Ева заметалась, как безумная, она была в отчаянии и отказалась от гастролей в Нью-Йорке. Как раз тогда ваши уважаемые коллеги, господин Принс, начали печатать длиннейшие сенсационные статьи о судебном процессе Кинский — Кёнигсгартен.

Райфенберг сделал пренебрежительный жест.

Затем продолжал рассказывать:

— Ева ни в коем случае не считала себя побежденной, ничуть. Теперь она решила похитить ребенка! А она уж что решила, то обязательно сделает. И она это сделала! Вы, конечно, знаете эту историю!

— Она сама похитила ребенка, или у нее были помощники, профессор? — наивно спросил Принс.

Райфенберг подмигнул Принсу и расхохотался.

— Не могу же я вам так сразу все и выложить, мой молодой друг, — ответил он. — Как-нибудь в другой раз. Могу лишь сказать, что Ева вдруг исчезла и появилась только через три дня — с Гретой.

Итак, заключил Райфенберг, опять пошли беспокойные дни, судебные тяжбы. Ребенка задергали: его тащили то туда, то сюда, наконец вмешалась седовласая дама, королева-мать. В самом деле, куда же это годится? Ребенка тянут из стороны в сторону, не дают ему покоя. Королева-мать начала переговоры. С ним, Райфенбергом. В конце концов согласились на том, что каждое лето Ева на два месяца забирает ребенка к себе.

— А теперь, мой уважаемый молодой друг, — сказал Райфенберг, зажигая потухшую «Виргинию», — вы знаете всю эту историю такой, какой она была в действительности. Я же полагаюсь на ваше благородство, — слышите, я говорю — благородство! — и надеюсь, что вы исправите промахи американской прессы, — если случится, что вдруг вспомнят этот старый роман. — Он протянул Уоррену бархатисто-мягкую руку, руку без костей. — А ту, вторую историю, о похищении ребенка, я тоже, пожалуй, вам как-нибудь расскажу. Она не лишена интереса.

Уоррен вскочил и попытался задержать Райфенберга обольстительнейшей улыбкой; Райфенберг замедлил шаг.

— Я знаю, конечно, все подробности, — не выдержал он; видно было, что он с трудом хранит свою тайну. — История довольно романтическая. Ева сама, своими руками, сумела вернуть ребенка. Ее друг, этот Йоханнсен, о котором я упоминал, ждал в автомобиле. Она проникла в дом королевы-матери, переодетая старой крестьянкой, с корзиной за спиной. О, это в высшей степени романтическая история! Она вытащила бы свою Грету даже из пекла.

Райфенберг улыбнулся и, высоко вскинув лобастую голову, удалился.

Вслед за ним и Принс вышел из столовой. Рассказ Райфенберга воспламенил его фантазию. Не теряя времени, он отправился в одну из комнат для прессы, чтобы тут же записать все, что узнал. Он ни в коем случае не злоупотребит доверием Райфенберга. Но в один прекрасный день, в подходящий момент, он, по выражению Райфенберга, «всю эту историю» великолепнейшим образом опубликует. Правда о судебном процессе Кинский — Кёнигсгартен! Никаких дуэлей! Никаких покушений на самоубийство! Ева Кёнигсгартен, переодетая старой крестьянкой, похитила своего ребенка, sweet little[13] Грету! Королева-мать…

А о Кинском, своем таинственном соседе по каюте, этом монахе, Принс, естественно, не обмолвился Райфенбергу ни словом. Да и как мог он это сделать? Ему ведь не известно, тот ли это Кинский, хотя едва ли могут быть сомнения. Этот орлиный нос!

И тут он вспомнил, где видел это лицо! В редакции «Юниверс пресс», когда там публиковались сообщения о бракоразводном процессе.

«Вы едете по делам? — Нет, не по делам. — С научной целью? — Нет, и не с научной. — Стало быть, вы путешественник? — Нет. И не путешественник, хотя, пожалуй, можно сказать и так».

Никакого сомнения.

И вдруг Уоррен увидел трагические черты в этом монашеском облике.

Райфенберг раскрыл перед ним судьбу двух человек, совершенно случайно встретившихся ему на пароходе. Теперь какие-то таинственные нити связывали его с ними. Он чувствовал себя статистом в еще не закончившейся драме, и в его буйной фантазии эта роль рисовалась ему волнующей.

Спускаясь вниз, в свою каюту, чтобы переодеться для прогулки по палубе, Уоррен все еще мучился угрызениями совести. Он поступил непорядочно. Более того, он вел себя, прямо скажем, подло. Если бы он рассказал профессору о своем соседе по каюте, Райфенберг, естественно, не стал бы беседовать с ним так откровенно. Уоррену было стыдно, и, войдя в каюту, он никак не мог решиться взглянуть на Кинского.

Тот, поджав ноги, сидел на койке в серой выцветшей пижаме и, погруженный в глубокое раздумье, что-то усердно записывал в блокнот. Возле койки стоял поднос с нетронутым завтраком. Кинский был тщательно побрит и причесан. Как и вчера, от него пахло эссенциями. Шторки на иллюминаторах были еще задернуты, в каюте горел свет. Уоррену показалось, будто Кинский выглядит сегодня гораздо свежей, чем вчера, пожалуй, несколько бледнее, зато нет вчерашней желтизны. Только кожа у глаз и в уголках рта сплошь в мелких морщинках, как у начинающей увядать женщины. И даже безмерное напряжение, вчера придавшее его лицу такую суровость, сегодня как-то смягчилось, и глаза смотрят спокойней.