— Охотнее всего вы заперли бы меня в каюте, — продолжал звонкий женский голос наигранным тоном. — Вы были бы рады превратить меня в невидимку.

— В невидимку? То есть как?

— Да-да! Но не забывайте, сударь, что мне двадцать два года.

— Я всегда помню об этом, Жоржетта. Я предоставляю тебе свободу и все права твоей юности, о да, все. Клянусь! И не требую ничего, кроме элементарного такта и уважения моего достоинства.

Жоржетта звонко расхохоталась.

— Я прекрасно знаю, что обязана уважать ваше достоинство, сударь! — ответила она с раздражением. — Вам незачем меня поучать, я хорошо воспитана. Но я нахожу, что вы сами делаете из себя посмешище!

— Я? Каким же это образом, скажи, пожалуйста?

— А очень просто. Стоит кому-нибудь сделать мне комплимент, вы тотчас же начинаете нервно теребить бородку, и глаза у вас пылают ревностью. Именно так! Да над вами все смеются! У вас седая голова, вам уже за шестьдесят перевалило, а вы забываете об этом!

— О, о Жоржетта, любимая! — вскрикнул мужской голос, полный отчаяния. — Неправда, что надо мной смеются, ну скажи, что это неправда!

— А вот и правда!

Молчание. Мужчина закашлялся. Вскоре снова послышался его скрипучий французский говор, но уже в примирительном тоне.

— Этого не может быть, никак не может быть, — произнес он вкрадчиво, но с достоинством. — Я занимал высшую должность в моей стране. Весь мир знает, что я вел войну. Нет, Жоржетта, любимая, надо мной никто не смеется! Общество слишком справедливо, чтобы позволить себе подобные вольности. Сожалею, что погорячился, mon amie![26] Прости. Но прошу тебя на будущее: держись чуточку менее экстравагантно, mon enfant[27]. Общество не терпит экстравагантностей.

— Экстравагантностей? — крикнула Жоржетта.

— Eh bien[28], Жоржетта. Не сказав ни слова, ты покинула компанию и исчезла на целый час. Такому человеку, как Харпер, следует оказывать больше уважения. Я сгорал от стыда.

Жоржетта рассмеялась, ее смех звучал резко, как звон бьющегося стекла.

Скрипучий голос опять завел бесконечную жалобу, но вдруг оборвался. Мужчина чихнул. Один, два, три раза! Это было невероятно комично, и Кинский, который только и ждал, чтобы эти голоса наконец умолкли, сквозь дрему улыбнулся.

— Вот видишь, Жоржетта, я простудился. На палубе ледяной холод.

— А кто заставлял вас гулять по палубе?

— Но ведь я искал тебя. Целый час, сгорая от стыда! Искал по всему пароходу, на всех палубах. Меня сопровождал Харпер. Он сказал: «Где же ваша племянница? Как в воду канула!» Он был уязвлен, это чувствовалось по голосу. Мне крайне стыдно было признаться, что я и ведать не ведаю, где ты. Час, целый час, Жоржетта!

Жоржетта весело засмеялась.

— Я же сказала вам, что была с Китти Салливен в ее каюте. Мы болтали и пили шартрез. Разве уже нельзя зайти к приятельнице и выпить с ней немного шартреза? И это уже не дозволено?

На какое-то время голоса умолкли, и Кинский опять погрузился в сон. Вдруг они снова разбудили его, перепалка стала еще оживленней.

Скрипучий голос мужчины сетовал теперь на то, что взял с собой Жоржетту в это путешествие. На что Жоржетта холодно и дерзко отвечала, что намерена воспользоваться его любезностью не дольше, чем до прибытия в Нью-Йорк.

— Как только мы окажемся в Нью-Йорке, мой уважаемый друг, — кричала Жоржетта, вне себя от гнева, — я больше ни на час вас не обременю! — Потом она сладко зевнула. — О, как я устала. Спокойной ночи! — Щелкнул дверной ключ.

— Жоржетта, — задыхаясь, звал мужчина. — Жоржетта, ma cherie, любимая, умоляю тебя… — Голос стонал: — Жоржетта, Жоржетта!..

Но Кинский уже спал глубоким сном. Он ничего больше не слышал.

Проснулся он на следующее утро, когда в каюту вошел стюард, чтобы убрать посуду после завтрака. Завтрак стоял нетронутым.

— Наверно, уже очень поздно? — спросил Кинский.

— О, прошу вас, сударь, не беспокойтесь, — сказал стюард. — Я только хотел убрать посуду. Простите, пожалуйста.

Было около одиннадцати. Кинский вспомнил о вчерашнем вечере, о своих чудесных ночных грезах, и они мгновенно воскресли в нем. Он пережил во сне счастливейшую пору своей жизни, несомненно, только в ту пору он и был счастлив.

Странный разговор в соседней каюте он совсем забыл. И лишь позднее, днем, он вспомнился ему. Но, быть может, это ему тоже приснилось?

Кинский лежал без движения, испытывая приятную усталость, внутренне совершенно спокойный, почти счастливый. Он наслаждался покоем и редким для него чувством душевного равновесия. Стены скрипели сильнее обычного, и сильнее обычного звякала задвижка на двери каюты. Двигатели работали на полную мощность.

«Сегодня я ее увижу!» — подумал Кинский, поднимаясь.

Погода со вчерашнего дня совсем переменилась. Дул ветер. Волны гневно перекатывались под серыми, низко нависшими облаками. Казалось, и тучи и волны бегут к горизонту в погоне за светящейся полосой, напоминавшей прозрачный черный фарфор. Это уж было подлинное лицо Атлантики! Яростные темно-зеленые валы вздымались и бурлили, образуя колышущиеся горы; по их склонам, подобно ледниковым ручьям, кипя, низвергалась белая пена, и ветер клочьями уносил ее вдаль. До самого горизонта океан рябило могучими белыми гривами.

«Космос» содрогался всей своей громадой и, грохоча, медленно раскачивался. Его нос, точно острый бур, беспощадно буравил волны, подбрасывая вверх огромные водяные глыбы, а ветер бомбил корабль бомбами пены.

На самой верхней палубе, укрывшись от ветра за радиорубкой и закутавшись в пальто, сидели Ева и Вайт. Они молчали, лишь изредка обмениваясь словом. От сильного ветра у Евы горели щеки, а волосы буйно разметались и, вихрясь, то и дело взлетали вверх, словно пламя факела.

Со счастливой, взволнованной улыбкой она задумчиво смотрела на море. Вот и этот концерт уже позади, а впереди целых две недели полнейшего безделья и восхитительного покоя. И Вайт подле нее!

— Чайки! Смотрите-ка, Вайт, чайки! — вскрикнула Ева. — Они опять здесь!

Под темными облаками трепетали снежно-белые крылья чаек, их алчные, пронзительные крики неслись над кораблем.

— Какое же сильное, смелое сердце бьется в этих маленьких существах, если они отважились так далеко следовать за пароходом! Скажите, Вайт, а как они потом найдут скалу, на которой ютятся их гнезда?

Вайт улыбнулся, этого он не знал. Каждое слово, каждый возглас Евы счастьем отзывались в его сердце. Он смотрел в ее ясные, вспыхивающие восторгом глаза и не в силах был оторвать взгляда от ее лица, от ее стана, словно сегодня впервые увидел ее. Этот высокий, выпуклый лоб, крупный, гордый нос, эти полные, четко очерченные, всегда чуть влажные губы! Нет, никто не мог бы описать прелесть ее губ.

У нее было тонкое лицо, и вместе с тем в нем чувствовалось нечто крестьянское, какая-то беспредельная простота и скромность. Сейчас, когда она запрокинула голову и приоткрыла рот, наблюдая за чайками, жадно кинувшимися вниз на добычу, глаза ее сверкнули сталью. В эту секунду она сама была словно чайка, свободная и отважная, как они. И вдруг она вскрикнула — пронзительно и алчно, точь-в-точь как чайка.

«Это самый счастливый день в моей жизни, — думал Вайт, исполненный какой-то спокойной торжественности. — Море — ветер — чайки — и Ева! Быть может, никогда в жизни я не испытаю больше такой полноты счастья».

Долгие месяцы он мечтал об этом путешествии. По ночам, в тишине, он предвкушал блаженство этой поездки вдвоем, — и вот он здесь, рядом Ева, все сбылось так, как ему грезилось. Они одни, никто не нарушает их покой, — тысячи миль отделяют их от знакомых и всяческих условностей, всё оказалось прекрасней, чем в самых смелых его мечтах.