Земля без Вайолет?

Глубокой скорбью наполнилось сердце Уоррена. Чтобы забыться, он день и ночь работал, диктуя секретарше свою книгу. Он грустил о Вайолет, о Мери и Этель, даже о миссис Холл. Но дни шли, и его грусть понемногу рассеялась.

Через три дня книга в двести страниц была написана, выправлена и набрана. Теперь он мог себе позволить самый дорогой курорт во Флориде: но ведь и там ему не найти ни покоя, ни мира. Ему страстно захотелось уехать отсюда, где все женщины говорили на том же языке, что Вайолет. И он послал на курорт свою мать: она нуждалась в отдыхе больше, чем он.

Через две недели после возвращения в Нью-Йорк Уоррен отплыл на «Претории» в Капштадт.

Уоррен запасся кучей литературы об Африке и усердно делал выписки. Он все еще с глубокой грустью думал о Вайолет: некоторые его слова внезапно начинали звучать в его ушах: «Телеграфируй, и я тут же приеду… До свидания, Уоррен, до свидания, мой мальчик!» Как глухо доносился теперь ее голос!

Но уже спустя неделю Уоррен стал спокойнее. Может, оно и лучше, что он свободен, совершенно свободен, — теперь, когда звезда его взошла!

«Где Вайт? Где же Вайт?» — каждую секунду, днем и ночью, думала Ева. Она лежала в полутьме одной из комнат в квартире Клинглера и невидящими глазами смотрела в одну точку. Клинглер предоставил ей свою роскошную нью-йоркскую квартиру. Она его не видела, ничего о нем не слышала, даже не знала, здесь ли он. Тут, очень высоко над Гудзоном, она и жила теперь вместе с Мартой, с экономкой Клинглера, старой добродушной женщиной, и его лакеем. Ева ничего не говорила, ничего не спрашивала. Лакей должен был четыре раза на дню приносить ей все газеты и все специальные выпуски. Она сидела среди вороха газет, лихорадочно просматривая списки. Кранах… Кранах… Нет! Опять нет! Ева знала, что на борту «Сити оф Лондон» не было ни Вайта, ни Гарденера, но ведь их мог подобрать другой пароход. Например, на борту «Кельна» находилось сто пятьдесят пассажиров, спасшихся с «Космоса». С часу на час ждали сообщения с «Амстердама». Вайт! Она еще всем телом чувствовала, как он прижал ее к себе там, наверху, при высадке в шлюпку, когда она совершенно умирала от страха. Позже, уже из шлюпки, она увидела «Космос», ярко светившийся сотнями иллюминаторов, потом вдруг стало совершенно темно, и только на самом верху горели слабый свет и факелы. Белые ракеты взвились в небо. Затем она услышала отчаянный лай собак. Может, Вайт пошел наверх за Зеплем?

«Садитесь, доктор Кранах, в шлюпке есть свободное место», — отчетливо услышала она голос Терхузена. Почему же он не сел?.. Почему?..

Опять Ева весь день и полночи ходила взад и вперед по комнате, пока, смертельно усталая, не свалилась в постель. Почему он не сел?.. Почему?..

На следующее утро она пригласила Райфенберга. Он пришел, свежий, хорошо отдохнувший: незаметно было ни пережитых им волнений, ни лишений. Он пытливо вгляделся в исхудавшее, осунувшееся лицо Евы, и его испугал ее рассеянный, невидящий взгляд.

— Хочу работать! — сказала она.

Райфенберг был рад это слышать. Он сразу сел за рояль.

— Тоска? — спросил он.

И занятия начались. Ева пела плохо: голос ее звучал вымученно, надтреснуто. Но Райфенберг был сама мягкость, сама снисходительность.

— Дело пойдет, Ева, — сказал он. — Ты все же думаешь выступать? Не откажешься?

— Конечно, иначе я сойду с ума.

Райфенберг кивнул.

— Это самое разумное, что ты можешь сделать. В газетах пишут, что ты скрываешься от всех в каком-то санатории.

— Скажи всем, что я прекрасно себя чувствую и ни в коем случае не откажусь от выступлений.

Ева вынула из сумки письма Кинского и попросила Райфенберга помочь ей составить письмо к его венскому адвокату.

— Прежде всего я должна думать о Грете, — сказала она все с тем же отсутствующим видом. — Наверно, нужно будет снять копии в нотариальной конторе и в консульстве, на случай, если письмо пропадет?

И еще одна просьба. Пришла телеграмма из Гайдельберга от матери Вайта. Вот она. Ева просила Райфенберга ответить: он, разумеется, найдет нужные слова.

Он обещал все исполнить.

Где Вайт? Где же Вайт? Ева находилась в Нью-Йорке уже четыре дня и теперь знала, как знала в первый же день, что Вайт никогда не вернется.

Закончив занятия с Райфенбергом, Ева впервые после приезда вышла вечером из дома и в машине покатила по шумному бурлящему Нью-Йорку. Она остановилась у католической церкви; зажатая гигантскими небоскребами, церковь была похожа на гриб среди высоких дубов. Ева поговорила со священником и попросила его ежедневно, между шестью и семью часами вечера служить панихиду по безымянному покойнику.

Каждый вечер между шестью и семью она приходила в церковь и, преклонив колена, горячо молилась при свечах. Вот начали служить панихиду. В церкви слышалось лишь бормотанье священника, а снаружи кипел, бурлил, грохотал Нью-Йорк. Она молилась истово, сложив руки, как делала это девочкой, когда пела соло ангела во время пасхальной мессы.

Ева впервые заплакала. Не будь ее маленькой девочки, она бы, видит бог, бросилась в океан, где покоится Вайт. Но ведь ее маленькая беспомощная девочка еще нуждалась в ней, без нее она погибнет!

В скромных церквушках у нее на родине, совсем как здесь, в огромном Нью-Йорке, тоже горит вечный огонь, горит днем и ночью. Такой же огонь пылает и в ее сердце. Этот огонь — любовь к ее маленькой девочке.

И этот крошечный огонек давал ей сейчас силы жить дальше.

И в тот вечер, на который было назначено ее первое выступление в Метрополитен-опера, между шестью и семью она опять была в церкви. Прямо оттуда она поехала в театр, снова поразив Райфенберга своей выдержкой и самообладанием. «Я ее недооценивал, — сказал он про себя. — Несмотря на все, я считал ее простенькой деревенской девушкой. Какая сила воли!» Он восхищался ею больше, чем когда-либо.

Первое выступление Евы Кёнигсгартен явилось подлинной сенсацией. Что она великая певица, знали все, но, кроме того, она была одной из тех, кто пережил трагическую гибель «Космоса». Театр был полон.

— Вы готовы, сударыня? — спросил помощник режиссера.

— Да, я готова, — ответила Ева.

Когда она вышла на сцену, буря аплодисментов не стихала целых десять минут: такого еще не слышали в стенах этого театра. Зал неистовствовал, все кричали как обезумевшие. Миссис Салливен хлопала так, что лопнули ее перчатки. Она кричала во всю мочь:

— Ева! Ева!

«Ева Кёнигсгартен, восставшая из океана!» — писали газеты.

Ева пела плохо, но играла с такой страстью, какой не знала раньше. Она увлекла своей игрой даже Райфенберга.

Она провела шесть спектаклей в Нью-Йорке, пела в Чикаго, Милуоки, Бостоне, и всюду с огромным успехом. «Ева Кёнигсгартен, восставшая из океана!» Кроме этого, она дала двенадцать концертов, говорила с сотней репортеров, участвовала в бесчисленных приемах. Райфенберг не переставал изумляться ее чудовищной силе воли. При всем том ее взгляд оставался таким же рассеянным и отсутствующим. Она все делала автоматически.

Райфенберг не знал, что Ева делала все это ради Греты. Каждый день она заносила в записную книжку цифры своих доходов. До сих пор она плохо распоряжалась своим маленьким состоянием, а ведь каждую минуту с ней могло что-либо случиться, вот она и решила собрать как можно больше денег, чтобы обеспечить Грету хотя бы на несколько лет.

Да, Ева считала день и ночь… Но едва она закончила турне, как силы оставили ее. «Она вдруг превратилась в комок ваты», — сказал Райфенберг. Ева уехала в поместье Клинглера Олдербаш под Питтсбургом, где однажды побывала вместе с Гарденером. Там она неделями лежала в шезлонге среди великолепного сада. Дом был скромным зданием в колониальном стиле, чуть неуклюжим, пожалуй, даже безвкусным. Зато внутри это был богатейший музей. Если бы Ева захотела, она могла бы здесь жить до конца дней, не зная забот. Несколько лет назад она всерьез подумывала об этом, даже как будто склонялась к этому. Ей казалось, что Клинглер все еще не теряет надежды.