Никитин, не выглядывать под повязку, не жулить. Разведчиков не проведешь! — крикнул тот же задорный голос.
А я разве жулю? — сказал Никитин. Сделал еще шаг. Доска под ним раскачивалась, выгибалась.
— Кого обманываете, товарищ Никитин? — прозвучал резкий голос человека в очках. — Надвиньте повязку ниже!
Толстяк вскинул руку, коснулся повязки и тотчас остановился, покачиваясь посреди доски, не решаясь идти дальше. Вот поднял было ногу, пошатнулся, вместо того чтобы шагнуть вперед, тяжело спрыгнул на каменистую землю.
— Тонет! Теперь обморозится! — весело закричали кругом.
Никитин сдернул повязку с толстощекого лица.
Говорю, некогда мне, ужин перепреет. И вовсе я не смотрел, товарищ политрук! Только с равновесия меня сбили ребята!
Ладно, рассказывай!
— Товарищ командир, вы следующий! — кричали кругом.
— А задачу отработать вам все-таки придется! — сказал человек с лейтенантскими нашивками вслед уходившему коку.
— Есть, отработать! — откликнулся уже возле двери кок.
Человек в командирском кителе снял очки, сунул их в карман, протянул руку к повязке. У него, показалось боцману, был немного рассеянный, как будто беспомощный взгляд — такими кажутся глаза людей, которые привыкли носить очки и пытаются обходиться без них.
Но взяв повязку, ловко и крепко затянув ее вокруг худощавого большеносого лица, командир разведчиков уверенно пошел по доске.
Он шел, осторожно выбрасывая ноги, балансируя слегка расставленными руками, чуть запрокинув стянутое повязкой лицо. Доска была длиной метра в четыре, очень легко прогибалась. Но командир шел уверенно, доска почти не шаталась под ним, как шаталась под ногами кока, остановившегося теперь у двери — посмотреть, как отработает задание командир.
Один раз нога в начищенном флотском ботинке повисла над пустотой, но человек в кителе тотчас снова нащупал доску подошвой, быстро дошел до конца и легко спрыгнул на землю.
— Помнится, товарищ Никитин, Стендаль писал, что храбрость итальянца — вспышка гнева, храбрость немца — миг опьянения, храбрость испанца — прилив гордости, — сказал он, сдернув повязку. — Что бы оказал Стендаль, если бы сейчас увидел вашу храбрость? Ну а теперь идите, чтобы не переварился борщ…
С улыбкой он вынул из кармана очки, тщательно протер стекла. Его глубоко сидящие глаза глянули на Агеева. Этот взгляд не казался уже боцману беспомощным и рассеянным.
— А теперь, может, попробует новичок? — оказал командир разведчиков.
— Есть, попробовать, — откликнулся Агеев.
Он взял протянутую ему повязку, платно затянул широкую ткань, без колебаний пробежал по заплясавшей под ногами доске. Недаром приходилось ему столько раз бегать в полярной тьме по палубам кораблей, бешено качаемых волнами. Спрыгнув на землю, снял повязку, протянул близстоящему бойцу.
— Вот это орел! — произнес восхищенно кто-то.
— Браво, боцман, — тихо оказал Людов. Конечно, Агеев уже догадался, что командир, на которого все смотрят с таким уважением, это и есть политрук Людов. — А теперь, если не возражаете, пойдем побеседуем немного.
Комната командира отряда была на втором этаже школы. Около окна — застеленный газетами столик, вдоль стены — узкая красноармейская койка, над койкой — большая карта-двухверстка, утыканная змеящейся линией маленьких бумажных флажков. В углу комнаты — полный книг шкаф.
Людов сел к столу, просматривая вынутую из папки бумагу.
— Вурда хар ди де? — сказал вопросительно, не поднимая глаз.
Боцман напрягся. Что-то знакомое есть в этих непонятных словах. Но он не уловил смысла фразы.
— Вурдан бефиндер ди дет? — произнес командир более раздельно. Из-под очков блеснули на боцмана темные, будто смеющиеся глаза.
Ах, вот что! Командир говорит по-норвежски. Что ж, попробуем ответить.
— Так, мэгед годт, — раздельно произнес боцман. — Варсго ат геге пладс, — гостеприимно сказал Людов.
Агеев придвинул стул, сел, положив на колени свои забинтованные руки.
Людов произнес еще какую-то непонятную фразу, ждал ответа. Агеев молчал.
Значит, кое-что кумекаете по-норвежски. А понемецки, видимо, нет, — сказал Людов.
По-норвежски рубаю немного, — откликнулся боцман. — Когда мальчишкой был, я на двухсоттонке ходил, встречались мы с норвежскими рыбаками. Да ведь давно это было, запамятовал чуток. Английский, как боцман дальнего плавания, тоже различаю. В Лондоне и в Глазго бывал. А последнюю фразу вы по-немецки сказали?
По-немецки, — откликнулся командир. — Придется вам, Сергей Никитич, вспомнить норвежский, да и немецкий подучить, если останетесь, конечно, у нас. Работают тут с нами норвежские патриоты, те, кто сюда к нам вместе со своими семьями от фашистов бежали на рыбачьих ботах… А немецкий… Знаете, как говорится, чтобы победить врага, нужно его хорошо знать… Кстати, не подскажете ли, если идти от мыса Нордкап к селению Тунес, какие опасности там на пути?
Опасностей там хватает, — усмехнулся Агеев. — Расположен поселок Тунес в двух с половиной милях меж запада к шелонику от мыса Кнившерудде…
— Меж запада к шелонику? — поднял брови Людов. — Это, товарищ командир, мы так по-поморски вестзюйд-вест обозначаем…
— Понятно, — сказал Людов.
Первым делом малые там глубины и приливноотливные течения больших скоростей…
Значит, хорошо известно вам это побережье?
Еще бы не известно! Я на рыбачьих посудинах там, почитай, все фиорды излазил. А что, там теперь фашисты? Свести туда разведчиков наших?
В боевые операции с нами вам еще рано ходить, — сказал Людов.
Как так рано? — приподнялся боцман на стуле. — В бой хочу идти, грудь с грудью сойтись с врагом, вытрясти из него подлую душу, отомстить за друзей с «Тумана».
В бой вы, боцман, пока не пойдете, — холодно сказал Людов.
Он подошел к окну, неподвижно смотрел наружу.
— И когда сможете пойти, обещать вам сейчас не сумею. Нужен нам специалист по морской практике, шлюпочному делу матросов обучать, вязке узлов, швартовке — всякой вашей боцманской премудрости. Этому вы товарищей должны обучить на «отлично», и в самый короткий срок. А сами в это время — норвежскому учиться и немецкому, — подчеркнул он последнее слово, — и борьбе самбо, в которой, как я слышал, вы не очень сильны, хотя и знаете поморские приемы. — Глаза под стеклами очков снова весело блеснули.
