Разведчики жили в большом деревянном доме, там, где обрывалась улица заполярного городка и начиналось ущелье с вьющимся в его глубине порожистым горным ручьем.

Дом был двухэтажный, когда-то окрашенный в светло-желтый нарядный цвет, но покрытый, после начала войны, грязноватыми полосами камуфляжа. Совсем недавно, в мирные дни, здесь помещалась начальная школа. В двух просторных комнатах еще и сейчас стояли перед классными досками низенькие, изрезанные перочинными ножами и залитые чернилами парты.

Из других комнат парты были вынесены, составлены одна на другую по бокам широкого коридора. У входа в коридор стоял на вахте вооруженный полуавтоматом боец.

Но хотя в комнатах, лишенных школьных досок и парт, возвышались теперь двухъярусные солдатские койки, а вдоль стены синели вороненой сталью составленные в пирамиды винтовки, никто бы, пожалуй, не подумал, что живущие в этом доме люди почти каждый день встречаются со смертью лицом к лицу, что об их удивительных подвигах будут слагаться легенды и песни.

Их было не очень много, теперешних обитателей старой деревянной школы, и, на первый взгляд, каждый из них напоминал рядового бойца сухопутья — подтянутого, скромного, одетого в одноцветную, тускло-зеленую, защитную форму.

Но когда утром звучал сигнал побудки и разведчики вскакивали с коек, бежали к умывальникам, выстраивались для физзарядки на обнесенном глухим высоким забором дворе, на мускулистых торсах большинства этих здоровых ловких ребят пестрели сине-белыми полосами изрядно поношенные, чисто выстиранные, тщательно заштопанные «морские души» — тельняшки.

Здесь были комендоры с эскадренного миноносца «Серьезный», поставленного на ремонт в первые дни войны после молниеносного боя с шестью «юнкерсами», спикировавшими на него из-за туч. Были матросы с гидрографического судна «Меридиан», потопленного фашистами в Белом море, около Семи Островов. Когда маленький кораблик принимал на борт жен и детей маячных служащих, четыре немецких миноносца пустили его ко дну.

Были здесь акустики и радисты с недостроенных подводных лодок, летчики с погибших в бою самолетов, после спуска на парашютах и долгих блужданий в сопках вернувшиеся к своим. Были солдаты и старшины, которые вышли из окружения на Карельском фронте. Самых выносливых и боевых зачислили по их просьбе в отряд особого назначения.

Обо всем этом узнал Агеев позднее. Его спутник («Сержант Кувардин», — отрекомендовался по дороге маленький пехотинец.) оказался не очень разговорчивым, да и сам боцман не был в настроении вести беседу.

Они молча подошли к дверям старой школы. Сержант бросил несколько слов часовому у входа. Часовой вызвал дежурного командира, которому боцман предъявил документы.

Они прошли в безлюдный, уставленный двухъярусными койками зал.

Навстречу им шагнул стройный дневальный.

— Разместите старшину. Будет пока в нашей роте, — приказал Кувардин.

— Есть, товарищ сержант, — сказал дневальный. — На койке Коврова разместить?

— Можно, — сказал Кувардин. — Письмишка мне, между прочим, не принесли?

— Еще пишут, товарищ сержант, — сочувственно ответил дневальный.

Дневальный провел боцмана к окну, где в тусклом свете хмурого полярного дня, возле проклеенных крестнакрест бумажными полосами стекол возвышалась свободная верхняя койка, по-военному аккуратно застеленная чуть помятым бельем. В центре байкового, подоткнутого с боков одеяла сверкал начищенной бляхой свернутый краснофлотский ремень.

— Вот здесь располагайтесь, товарищ старшина…

Похоже, занята койка? — спросил Агеев.

Свободна, — сказал дневальный. — Сейчас сменим белье — и размещайтесь.

А ремень чей?

Ничей теперь. Хочешь, возьми хоть себе. — Дневальный говорил чуть потупившись, в его голосе была боль. — Золотой парень носил этот ремень, а родных у него никого.

— Так, — сказал боцман. — Недавно, значит, погиб? — Вчера не вернулся с задания. Ленька Ковров…

Золотой парень, мы его на берегу моря в камнях схоронили.

Агеев присел на табурет рядом с койкой.

«Располагайтесь». Нет у него ничего, только форма второго срока, обгорелый бушлат да трубка Пети Никонова в кармане. Все осталось на «Тумане», лежит теперь на дне моря. «Ладно, если брошу здесь якоря, получу в баталерке новый такелаж», — думал Агеев.

Гул многих голосов доносился сквозь оконные стекла.

Агеев вышел на школьный двор.

Двор напоминал небольшой стадион. Невдалеке от забора стояла, желтея поцарапанной кожей прямой круглой спины, высокая «кобыла», через нее прыгали бойцы. Несмотря на холодный ветреный день, бойцы были в одних трусах, круглые мускулы вздувались под бледной кожей людей, не знающих южного солнца. Но разгоряченные лица были покрыты северным желтоватым загаром, руки до запястий — в загаре, как в темных перчатках.

На двух столбах была подвешена боксерская кожаная груша. Человек в трусах и тельняшке яростно молотил ее кулаками, будто на подлинном ринге. Дальше, по сложенному вдвое брезенту катались два обнаженных тела — шла схватка классической борьбы. В глубине двора сгрудилась кучка парней, одетых в армейскую форму.

— А вот сейчас кок-инструктор пойдет гвозди рвать! — раздался оттуда молодой веселый голос.

Агеев подошел к группе.

Между двумя козлами была протянута над землей сосновая длинная доска.

Толстый, массивный мужчина, стоя на конце доски, подняв напряженно локти, надвигал на глаза широкую повязку.

— Это мне запросто, — густым голосом говорил толстяк. — Некогда мне тут с вами возиться: как бы борщ не переварился.

Он явно волновался, его лицо под повязкой было малинового цвета.

Ладно, кок, не переварится ваш борщ, — добродушно сказал человек в морском кителе с тоненькими золотыми нашивками. Над его большим смуглым носом, под козырьком фуражки, блестели круглые стекла очков.

Начали, — скомандовал стройный разведчик.

Толстяк осторожно шагнул вперед, наклонив пересеченное повязкой лицо.

Доска под ним закачалась.

Он сделал еще шаг, балансируя руками. Всего, прикинул боцман, нужно пройти по доске шагов шесть — восемь.