Вовка Елизаров сказал мне даже не сердито, а так просто:

— Эх, Копейкин ты Копейкин. Не защитник, а дырка. Иди отдохни.

Я сел у палисаднка на лавку. Дышу сквозь зубы, чтобы не зареветь, Вовку Елизарова ругаю шёпотом: сам бы постоял, когда в тебя так лупят… Ну и на себя злюсь, потому что до четвёртого класса доучился, а всё какой-то беспомощный…

Тут команды сделали перерыв. Счёт пять-два не в нашу пользу. Ребята кто на траву повалился, кто к колонке побежал. На меня и не глядят. Тот, который мне три очка вкатал, тоже прошёл мимо. Потом остановился в двух шагах, снял беретку, отряхнул ею штаны, оглянулся, хмыкнул и говорит мне:

— Когда на защите стоишь, нечего зевать и чесаться…

— Тебе-то какое дело!

А он спокойно так отвечает, даже угрюмо:

— Никакого мне дела… Смотри, локоть содрал. Иди домой, перевяжи…

Что ему надо? Может, виноватым себя чувствует, что из-за него я так треснулся?

— Засохнет без перевязки… Дома всё равно никого нет.

Это я соврал. Тетя Вика и бабушка были дома, но я с утра с ними рассорился.

Он спрашивает:

— Куда все девались? Как это мама оставила птенчика?

— Сам ты птенчик… Она к отцу уехала… — Тут у меня в горле ещё сильнее заскребло.

— А отец… он где?

— В экспедиции, на скважине в Ярксоне. Тебе-то что?

Мальчишка поддёрнул штаны, взял меня за плечо и повёл к колонке. Я не сопротивлялся. Злился на него, но шёл.

Он промыл мне ссадину на локте, вздохнул почему-то, хлопнул меня мокрой ладонью по шее и пообещал:

— Ничего, жив останешься.

— Да уж как-нибудь… Ладно, спасибо.

— Не за что… Ты где живёшь, существо?

Я опять ощетинился:

— Тебе это зачем?

— Провожу, чтобы не упал от потери крови.

Я отвернулся от него и домой пошёл. Он — рядом. И тут, как назло, навстречу тётя Вика.

— Геля! Что за вид! Немедленно домой! Вот я напишу маме…

Глянула сердито на моего попутчика и зашагала впереди, деревянная такая. А он вздохнул и говорит:

— Несчастное ты создание… Сделать, что ли, из тебя человека?

— А я кто, по-твоему?

Он будто не услышал. Подумал и решил:

— Ладно. Завтра и начнём.

И Юрка начал. В шесть утра он явился под моё окно, стукнул в стекло и показал: выходи. Я вышел. Иначе бабушка и тётя Вика проснутся, начнётся допрос: что, да куда, да зачем? Юрка увёл меня на стадиончик за школой, поставил в ворота и давай обучать вратарскому искусству. Своим способом. Мяч, как бомба: бах, бах!

— Не увёртывайся, Копейкин…

— Сам Копейкин! У меня имя есть!

— Научишься мячи ловить, будет тебе имя.

И так повелось каждое утро. Вытащит меня из постели чуть ли не на рассвете и давай дрессировать. То в футбольных воротах обстреливает, а то заставляет на деревянных мечах драться, будто хочет из меня древнеримского гладиатора сделать. То драные боксёрские перчатки принесёт — тогда уж совсем худо. А если увидит, что я испугался, командует:

— Пузом на землю и пятнадцать отжиманий!

Не знаю, почему я ему подчинялся. Насмешек боялся, что ли? Он умел так посмотреть: щекой шевельнёт, усмехнётся и глядит сквозь упавшие волосы, как на прилипшего к смоле кузнечика. Будто думает: ах ты, букашка бедная, что с тобой делать? Глаза жёлто-серые, ехидные, а волосы тёмные, нестриженые, всё время лезут на брови из-под клоунского беретика.

Но нет, не только в насмешке дело. Если утром Юрка не приходил, я почему-то не радовался, а начинал вертеться от беспокойства: забыл он про меня, что ли?

Случилось как-то, что он не пришёл три утра подряд, и я совсем извёлся. Наконец отыскал его дом. Юрка лежал в постели — несчастный и сердитый. Меня впустила к нему пожилая женщина с рыжими волосами и добрым лицом. Сказала:

— Надо же ухитриться среди лета ангину схватить. Небось купаетесь до посинения… Ох, горе, горе. Ты, мальчик, посиди с ним, а я в аптеку схожу…

— Не надо мне лекарства, — буркнул Юрка.

— Как это не надо? Мать приедет, я ей что скажу?

— Приедет она, жди… — сказал Юрка, глядя в потолок.

— Это кто? — неловко спросил я, когда женщина вышла.

— Да, пожалуй, что никто… Вроде тётки. Мы с тобой одинаково живём: у тётушек.

— А… твоя мама где?

— В Нейске, — сумрачно сказал Юрка. — Личную жизнь устраивает.

Я молчал — смущённо и вопросительно.

— Вышла замуж за одного редактора, — усмехнулся Юрка. — За знаменитого. Передачи "Вести с орбит" смотришь? Его работа… Мамаша ко мне всё с вопросами да с намёками: "Не хочешь ли, Юрик, в интернат?" В интернате, мол, все условия, товарищей много, секции, кружки, эстетическое воспитание… В гробу я видел этот интернат.

— А отец где? — нерешительно выдавил я.

— Понятия не имею. У меня его никогда не было, — откликнулся Юрка почти весело.

— Так не бывает…

— Значит, бывает, — усмехнулся он. — А тот мужик, редактор-то, он ничего. Только я им там зачем? Вот и слинял сюда. Между прочим, это он устроил. Тётушка-то — его сестра…

Юрка вылечился через день. И пошла у нас прежняя жизнь. Иногда хорошая, интересная, а порой такая, что я его ненавидел.

Один раз я не выдержал.

Мы вдвоем купались в бухточке за старой пристанью. Юрка нырял с кормы полузатопленного лихтера и требовал, чтобы я тоже. Но до воды было метра три, с такой высоты я ещё никогда не прыгал. Я топтался на горячей ржавой палубе и набирался решимости. Набрался бы и прыгнул. Может, не ласточкой, а солдатиком, но прыгнул бы. Только Юрка не дал мне собраться. Подошёл да как отвесит пинка! Я и полетел. Пузом об воду! Забарахтался, захлебнулся, потому что рот не успел закрыть…

По-моему, я чуть-чуть не потонул. А он стоял на корме и смеялся, глядя, как я погибаю. И я не погиб. Видимо, потому, что разозлился до ярости. Я выбрался на берег, потом на лихтер. Юрка что-то говорил с ухмылкой, но я не слышал, у меня в ушах была вода. Слышал только, как гудел пустой лихтер, когда я шёл к Юрке по наклонной палубе. Подошёл и врезал кулаком по ухмыляющейся роже.

Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.

И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клёши. Специально, чтобы казаться взрослее и здоровее…

Но он оторвал от лица руки и глянул на меня жёлто-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.

Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:

— Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьёшь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.

Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:

— Я тебя убью.

— Ну и дурак, — ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. — Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…

И всё пошло, как раньше. Ничего не изменилось.

Изменилось потом, осенью.

Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетёров и гвардейцев. Мы с Юркой и ещё трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетёров — голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжёлый шмель.

Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчёл и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А если сядет…

Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде всё же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шёпотом: