Я чуть не вскрикнул!

Но это были не страшные глаза. Ничуть. Просто печальные. Разглядел я и лицо. Оно было тёмным, но в трепещущем свете лунного отражения можно было различить и его. Худое и грустное лицо. Это была женщина в платке, который плотно охватывал голову. Женщина прижимала к себе ребёнка. Головы ребёнка я не увидел, облупилась штукатурка, но хорошо видны были маленькие руки. Ребёнок обнимал женщину, он положил свои ладони ей на плечи у самой шеи. Ласково так обнимал. А она смотрела, будто очень тревожилась за малыша, боялась, что его отберут.

Я глядел и просто оторваться не мог от этих глаз и ребячьих ладошек. Почему-то грустно сделалось, но это была хорошая грусть. Я про маму стал думать…

Она так давно уехала в Ярксон, месяца три назад. Я уже успел в пятый класс перейти, свои десять лет без неё отпраздновать, и вот уже каникулы перевалили через половину, а я всё без мамы. В прошлом году тоже уезжала. Потому что у папы там "чудовищно трудная работа", его нельзя оставлять одного… Папу я вообще больше года не видел по-настоящему, только на экранах видеофона. Правда, скоро у него отпуск, и они вместе с мамой приедут в Старогорск. Но "скоро" это когда?

Юрка перестал чиркать напильником. Зашуршал бумагой — свернул пакетик. Я быстро опустил глаза: не хотел, чтобы он заметил, куда я смотрю. Ещё скажет что-нибудь…

— Дело сделано, — сказал он. — Двигаем?

Мы с Янкой стали загораживать коробками нишу. Опять попалась тяжёлая, я ухватил её за картонный клапан, он оторвался. Посыпались какие-то проволочки.

— Бенгальские огни! — обрадовался Юрка.

— Ну и что? — сказал я. — Лучше помоги…

— "Что"! А от какого огня надо зажигать искорку? Там сказано — от праздничного. А это как раз самые праздничные…

— Оставь! Ты рехнулся? Получится, что мы воры.

Юрка зло засопел, огрызнулся:

— Подумаешь, три штучки хотел взять. Они копейки стоят. Я могу полтинник в коробку положить. Вот…

— Не надо, — сказал Янка. — У нас дома есть бенгальские огни. С Нового года в игрушках завалялись.

Мы молча поставили в штабель последние коробки и пошли к окну. Грудью и плечами пересекли мы лунные лучи — тонкие, прямые и даже какие-то ощутимые. Будто тысячи стеклянных нитей. Мне даже показалось, что они тихонько лопаются перед нами.

Я шёпотом сказал Янке:

— Как струны…

И он сразу понял. Он остановился.

Поднял смычок, осторожно ввёл его в сноп лучей. Смычок заискрился.

— Я загадаю…— сказал Янка.

Юрка, обернувшись, молча смотрел на него. Лицо у него стало тонким, большеглазым, бледным от луны. Будто и не Юрка.

Янка повёл смычком. И лунные струны зазвучали тихо-тихо, но ясно. Я не удивился. Я даже знал, что так и будет.

Янка двигал смычком, и на полу двигалась его вытянувшаяся чёрная тень. А смычок отбрасывал искорки, и звучала мелодия. Еле слышная, но хорошая-хорошая. Ласковая, вроде колыбельной песенки: "И если были слёзы в этот день, придёт другой…" И я опять подумал про маму.

Что-то тёмное мелькнуло за окном, лучи порвались на миг, музыка стихла. Мы вздрогнули и прислушались. Но всё было спокойно. Видимо, просто мимо окон пролетела ночная птица.

На улице, когда уже прощались, я спросил Янку:

— А что ты загадал? Там, в церкви…

— А… Я подумал: если будет музыка, значит, всё будет. Искорка зажжётся. Ну и вообще всё хорошо…

Я кивнул. Я этого и ждал. Но Юрка мне напомнил:

— Жми домой. Тётушка с бабкой, небось, уже в колокола бьют.

И они с Янкой опять ушли вдвоём.

А я что ж… Я побрёл к дому.

В доме горел свет. Даже больше, чем всегда. Во всех комнатах! И метались тени. Конечно, меня ищут и ждут.

Я поднялся на крыльцо покорный и в то же время упрямый. Пускай делают что хотят. Пускай говорят любые слова, называют меня кем угодно, запирают на семь электронных замков. Пускай… хоть как в старинные времена, как того крепостного Янку-музыканта!.. Потому что настоящий, нынешний Янка и мой лучший друг Юрка даже не проводили меня до дома, чтобы сказать: "Гелька не виноват! Он с нами! Он ничего плохого не сделал!"

Не догадались? Наверно. Потому что Юрку никогда в жизни не запирали дома. Янка тоже вольный человек. Он не знает, как это можно бояться идти домой…

Я с опущенной головой протопал по освещённому коридору. Шагнул в прихожую…

Там такие яркие плафоны! Я зажмурился. Помигал.

На меня смотрела бабушка. Смотрела тётя Вика. И…

— Мама!..

ОГНЕННЫЙ РЕЦЕПТ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Конечно, мама сразу простила все мои грехи. И не только потому, что я разревелся.

А разревелся я дважды. Сперва как только увидел маму. Облапил её, ну и… в общем, не выдержал. А второй раз, когда узнал, что отец не приехал и приедет ещё не скоро.

— Ну, почему?! Он же обещал!

— Сейчас ему не до отпуска, Гелик. Там на скважине странные дела. Совсем не те результаты, которых ждали.

Мне было наплевать, какие там результаты, но всё же я сердито спросил:

— Какие?

— Скважина выходит совершенно не туда… Об этом даже не говорят пока. Ох, Гелька, я не разбираюсь в этих делах. Там что-то связано с теорией параллельных пространств. Всех посторонних просили уехать на месяц. Никто не знает, какой там может возникнуть эффект…

"Уже возник, — подумал я. — Папа не приехал, вот какой".

Но мама всё-таки приехала! И теперь всё будет по-другому.

— Ты меня завтра отпустишь к ребятам?

— Ладно уж, бродяга, — улыбнулась мама. — Мы попросим тётю Вику больше не сердиться.

— Меня совершенно незачем просить, — отозвалась тётушка (она всё ещё торчала рядом). — Теперь воспитываете вы. А я… даже не знаю, кто я теперь…

И утром я помчался в вагон.

Мы начали колдовать.

Янка принёс из дома пробирку от детского набора "Чудса химии". Юрка — несколько иголок. Они неприятно блестели. Глеб достал флакон с одеколоном, обмакнул в него иглу и решительно ткнул себе в палец. Чертыхнулся.

Ерёма сердито проскрежетал:

— Не могу я на это смотреть. — И ушёл в свой угол. Мне захотелось туда же.

Глеб спустил с пальца в пробирку алую тяжёлую каплю. Сказал Ерёме:

— Терпи, старина. Мы будем с твоим Васькой кровными братьями.

Юрка, равнодушно посвистывая, взял другую иглу и сделал всё, как Глеб. Янка весело попросил :

— Ну-ка, проколи мне, я не умею…

— Давай… не бойся, — сказал Юрка.

— Я ничего… пожалуйста…

Я и не заметил, как остался последний в очереди.

Я тоже обмакнул иглу в одеколон, чтобы сдохли микробы. Наставил её на мизинец левой руки. Ткнул. Тихонько ткнул, а больно так, чёрт возьми!.. А если сильнее?.. Никогда не думал, что на пальце такая бегемотова кожа… Ой… Никакого толку.

— Дай кольну, — предложил Юрка.

Ну уж, дудки, это ещё страшнее. Я опять ковырнул иглой мизинец.

— Да не надо, хватит ведь и трёх капель, — вдруг сказал Глеб.

— Да? Шиш вам!.. Ой-я… — С испугу и со злости я всадил иглу так, что сразу закапало.

Мы всыпали в пробирку металлические опилки. Смесь тут же стала тёмно-бурой, неприятной на вид, и Юрка недоверчиво проговорил:

— Ерундой занимаемся. Вот увидите.

Мне тоже так показалось. Но назло Юрко я ответил:

— Чего раньше времени каркать? Высохнет — поглядим.

Пробирку вынесли из вагона и оставили у нагретого колеса — на самом солнцепёке.

Я забрался на штабель гнилых шпал. Пососал проколотый палец и окликнул Глеба. Глеб сел рядом.

— Слушай… посвисти ту песенку, "Вечернюю", — попросил я. — Про которую ты писал…

Глеб не стал спорить. Улыбнулся и просвистел целый куплет. Спросил:

— Значит, прочитал мою писанину?

— Да. Только не до конца ещё… Глеб, а слова помнишь?

— Не все… Начинается она так…

— Подожди. "Когда уснут дома и корабли, и птицы все…"