— Итак, вот они, записи, собственноручно сделанные самим Оулсби. Тут их немало, но последние страницы особенно показательны.

Прочистив горло, он приступил к чтению.

Всю неделю нас преследовало отчаянное невезение: Шорт и Кракен привезли свежий труп (сами сняли его с виселицы), и вот он лежит здесь, мертвее мертвого, хоть и полон флюидов. Если не раздобыть поскорее карпа и свежую железу, он разложится прежде, чем у нас возникнет шанс им заняться. Ужасное, досадное расточительство. Более прочего опасаюсь в результате не получить ничего, кроме убийства и ужаса. Но первые шаги я предпринял. Ложь. К черту первые шаги! Сейчас я стою на полдороге к цели, и эта дорога столь запутанна и извилиста, что нет никаких шансов отыскать путь назад.

Прошлым вечером ужинали в Лаймхаусе. Я изменил внешность, нацепив накладной нос и парик, но Нарбондо жестоко меня высмеял. Ему с этим проклятым горбом нечего и надеяться остаться неузнанным. У меня нет особой склонности к метафорам, но с каждым днем мне все труднее маскировать собственные мерзкие уродства. Это все тварь из шкатулки, «дьяволеныш в бутылке» всему виной. Без искушения нет и падения.

Но подобные речи — пораженчество, вот что они такое! Вечная жизнь уже почти у меня в руках. Если б только мы не потерпели такое горькое фиаско в Лаймхаусе! Мальчик-зазывала был просто находкой: сорванец под стать прочим. Избавить от одного такого город значит оказать ему услугу, клянусь! Проклятая криворукость Нарбондо. Мы взяли отличный секатор, сработанный у Глисона (там меня считают лесником, обрезающим деревья) и способный с легкостью отделить голову от…

— Тут повествование прерывается, — пояснил Сент-Ив.

— Возможно, ему помешали? — предположил капитан.

Годелл покачал головой:

— Он просто не вынес этого, джентльмены. Не смог заставить себя написать еще хоть слово.

Сент-Ив поднял глаза на Джека, который и сам был ребенком в то время, когда его отец предал свою исповедь бумаге. Не стоило бы ему этого слышать. «Будь благословенны сомнения Себастьяна Оулсби, подумал Сент-Ив. — Воистину, они сразу и кошмар его, и единственное искупление».

— Читайте дальше, — твердо сказал Джек.

Кивнув, Сент-Ив возобновил чтение:

Мальчишке было лет семь-восемь, не более. Стоял туман, и света от уличных фонарей не хватало, чтобы хоть что-то разглядеть. Он шагал к перекрестку Лид и Дрейк-стрит — не иначе, чтобы купить ведерко пива. Наверное, для отца. В левой руке он нес, подумать только, фонарь из выдолбленной тыквы, в правой качалось ведерко. Мы же крались сквозь туман в двадцати шагах позади. Погруженная во тьму улица была совершенно тиха. Нарбондо держал глисоновский секатор наготове. Он сказал, что берет меня с собой разделить славу, и наотрез отказался от предложенного мною плана: я ждал бы его на двуколке в переулке рядом с Лид-стрит — единственный разумный вариант действий, на чем я настаиваю до сих пор.

Итак, мы были там оба, и холодный, как рыба, зловонный ветер задувал с Темзы, а клубы тумана густели с каждой минутой, и ухмыляющаяся физиономия тыквенного фонаря качалась вперед и назад, вперед и назад; тусклое оранжевое свечение дьявольской рожи мелькало в высшей точке каждого взмаха. Затем фонарь погас, задутый внезапным порывом из проулка; мальчишку скрыла ночь, и мы слыхали лишь звонкий стук ведерка, поставленного на камни мостовой. Нарбондо рванулся вперед, я же, бросившись вслед, схватил его за плащ, надеясь остановить: мне привиделась вдруг черная истина нашего замысла. Огненно-рыжий оскал тыквы, угаснув в руке мальчугана, развеял мрак моих мыслей — мрак моей собственной души. Мы оба застали мальчишку на коленях за розжигом нелепого фонаря. Он успел вскочить, но визг его пресекся клацаньем чудовищного секатора.

Дальнейшее было подлинным кошмаром. Бежать из Лаймхауса и благополучно возвратиться в лабораторию мне помогли слепое везение (если, конечно, кто-то по некоей странной прихоти посчитает удачей пережить ночь таких ужасов) и беспросветная тьма вкупе с туманом. Само зло, растворенное в ночи, словно черной траурной вуалью сокрыло меня от глаз преследователей. Нарбондо повезло меньше, но принятые им побои едва ли стали карой за свершенное им преступление. Если бы эти люди знали, что им содеяно, они не швырнули бы его в реку еще живым. Скорее, его поколотили просто за то, каков он есть, — как люди бездумно калечат и уничтожают крыс, тараканов или пауков.

В итоге убийство оказалось напрасным. Висельник лежит, разлагаясь на столе. Сегодня же ночью Нарбондо вновь выйдет на промысел: нам позарез нужна сыворотка.

Сент-Ив сделал паузу паузу и влил в себя полбутылки эля. Капитан сидел в своем кресле с окаменевшим лицом, точно парализованный.

— Оулсби, — поспешил добавить Сент-Ив, переводи взгляд с капитана на Джека, — был не в своем уме. Его поступок невозможно оправдать, но он объясним. То, чего он добился… то, что совершил… можно даже простить, рассуждая наиболее окольным из путей. Стоит лишь вспомнить об отраве, исподволь сочившейся в его душу. Рассказ о ночи в Лаймхаусе звучит искренним — до известной степени. Но записи Оулсби полны недомолвок, это совершенно ясно. Он сам признает это на последующих страницах. И, я бы сказал, то, в чем он признается, будет даже ужаснее, но многое сможет объяснить. Бедняжка Нелл!

Вконец окоченев при звуке этого имени, капитан со стуком поставил тяжелый стакан на дубовый подлокотник своего мягкого кресла, плеснув на него темным элем. Сент-Ив меж тем отметил, что, пока шло чтение, Кракен исчез. «Бедный малый», — думал Сент-Ив, вспомнивший о роли Кракена в событиях, что отражали записи. Даже спустя пятнадцать лет падение благодетеля слишком свежо в памяти бедного парня. Однако история заслуживала того, чтобы быть услышанной. Не оставалось ничего другого, кроме как продолжить чтение, и потому Сент-Ив вновь поднял страницы.

Меня мучают жесточайшие головные боли — да такие, что глаза, кажется, сжимаются в точку и все вокруг представляется картинкой из развернутого наоборот телескопа. Лишь лауданум[29] способен как-то облегчить мое состояние, но приносит с собою грезы более жуткие, чем даже боль в лобных долях. Уверен, эта боль ниспослана мне неспроста — первое знакомство с преисподней, не более. Сны полнятся видениями той ночи в Лаймхаусе, клыкастая ухмылка проклятой тыквы взлетает снова и снова, качается в тумане. И я чувствую, как мое тело рассыпается, словно изъеденный червями древесный гриб, и как кровь хлещет из дыры в своде черепа. Вижу собственные глаза, огромные, с полкроны, и черные от смерти и распада, а впереди бежит Нарбондо с тем жутким секатором. И я понукаю его бежать скорее! В этом вся правда. Я браню его, я шиплю. Мне нужна эта железа, я заполучу ее до исхода ночи. Подниму на ладони средство к собственному спасению.

Когда же он все испортил, когда мы испуганно бежали по Ист-Индиа-Док-роуд, пригибаясь и подскакивая, я сам спустил на него этих псов. Это я кричал, чтоб они держали его. Нарбондо вряд ли об этом знает, к тому времени он сильно меня обогнал. Он решил, что кричат полицейские. И, пока они колотили его, я не остался в стороне. О нет, я не сдерживал силы ударов. В отчаянии от неудачи, от омерзения я топтал его руки и помог этим пьяным головорезам отволочь его к реке туда, где она плескала, и билась, и копила в себе ярость у подножия Старых ступеней, и я надеялся, что Бог даст мне увидеть его мертвым и объеденным рыбами.

Но тут мне не повезло. Словно призрак на пиру, он ускользнул в ночь незамеченным, пока я сидел у себя в неусыпном ужасе, прислушиваясь к твари в шкатулке, вглядываясь в тени, отчасти ожидая услышать шаги на лестнице, которые принесли бы весть о конце, о виселице, о топоре палача. И шаги прозвучали! Уже в четвертом часу утра. Мертвая тишина. Топ, топ, топ по деревянным ступеням — неимоверная тяжесть, — и тень на занавеси. Сгорбленная тень. Дверь повернулась на петлях, и горбун возник на фоне мерцавших огней и светлевшего неба, являя собой такое уродство, такую скверну, что их не стерло даже его падение без чувств на кафельный пол, — как не стерло и моего ужаса перед ним.