Доска для анатомирования с приколотой к ней огромной освежеванной жабой была сметена со стола на пол заодно со стопой заметок, чернильницей и гусиным пером. Горбун шлепнул рыбу на мраморный стол и молча содрал с себя сочившийся водой дождевик. Шилох же, онемев от гнева, простер руку и смахнул рыбу на пол, к жабе. Сила рывка сотрясла стол, и костяк его матушки, совершив краткий танец, щелкнул челюстями: та будто готовилась отчитать сына за неловкость.

— Она говорит! — вскричал проповедник, бросаясь вперед и хватая мать за запястье, словно умоляя продолжать. И в итоге добился лишь, что кисть ее руки отвалилась вовсе и упала на стол. Объятый ужасом Шилох отшатнулся с выставленными вперед ладонями; Нарбондо же, брезгливо фыркнув, повернулся повесить одежду на крючок. И замер в неподвижности, если, конечно, не считать движением ту улыбку, что медленно расцвела на его лице.

— Нелл Оулсби, — сказал доктор. — Сколько лет, сколько зим! Вот уже пятнадцать минули с того дня, как вы пристрелили своего несчастного братца, так ведь?

Нарбондо помолчал, облизывая губы.

— Отличный был выстрел, прямо в сердце. Пуля раздробила ребро и застряла в левом желудочке, все всмятку. Я три часа бился над вашим братом после того, как пробежал за вами пол-Лондона, но спасти уже не мог. Потом все-таки оживил, лишь на неделю, но сохранять в нем жизнь не имело резона. Напрочь утратил разум. Рыдал день-деньской. В конце концов я порезал его на кусочки и… использовал там и сям.

Нелл сидела в углу и, плотно сжав губы, смотрела на дождь, бивший в оконное стекло.

— Неправда, — отозвалась она наконец, — я была на его похоронах в Крайстчерче. Кости брата и сейчас покоятся там. Но я совершила ошибку: стрелять нужно было не в него, а в вас. Теперь это знаю. Уже через час я это знала, но все было кончено.

— Вы правы, разумеется.

Нарбондо склонился и поднял жабу. Положил ее на столешницу, заново приколол болтавшуюся лапку. Потом указал на истерзанного карпа.

— Душа твоей матушки, — сказал он, обернувшись к Шилоху, — заключена в этом карпе, но он жестоко покалечен. Жаль, ничего не поделаешь. Мой безрукий ассистент размозжил рыбу о подоконник. Но рыбка смотрится куда лучше этого, правда?

Кивнув на скелет, Нарбондо нахмурился, выражая недовольство. Медленно подошел к окну, распахнул его и отправил карпа во мрак.

Старый проповедник прыгнул к нему, взмахнув за спиною плащом. Предупреждая нападение, Нарбондо повел перед лицом Шилоха пальцами правой руки, точь-в-точь фокусник, готовый предъявить публике спрятанную в ладони монету. Между большим и указательным пальцем была зажата отливающая розовым железа, похожая на крошечную почку. Довольный произведенным эффектом доктор подмигнул обомлевшему старику.

— С тебя двести пятьдесят фунтов, — Нарбондо сощурился на железу и поднял ее поближе к свету.

— Взамен даю женщину, — сказал Шилох, улыбаясь впервые за весь вечер.

Нарбондо пожал плечами.

— На что она мне? Эта женщина — убийца, а какое мне дело до убийц?

— Ты целый месяц расспрашивал о ней по всему городу. Раз на то пошло, за любые сведения о ней ты предлагал вдвое больше. Я готов продешевить.

Горбун снова пожал плечами. Он повернулся к Нелл, которая все так же сидела, глядя в ночь. У нее уже появилась смутная догадка о том, что свело вместе двух негодяев и каких сведений жаждал Нарбондо все эти пятнадцать лет.

— Где ящик? — отрывисто спросил доктор.

— Спросите у старика, — сказала Нелл. — Он все знает.

Нарбондо развернулся и уставился на проповедника, который стоял теперь с довольным выражением на лице. Шилох развел руками.

— А это, — протянул он, словно обдумывая каждое слово, — предмет взаимного интереса, не так ли?

Нарбондо собрался было ответить, но спохватился. Помолчав с минуту, задал тот же вопрос:

— Где ящик? Он нужен мне. Прямо сейчас.

Старик помотал головой:

— Я оплачу только уже оказанные услуги. Пока мне их не оказали, — затем, внезапно воодушевившись, ткнул пальцем в стол у себя за спиной: — Нынче же. Немедленно!

Пьюл застонал, обмякая в кресле. Нарбондо кивнул — так, словно просьба была пустячной, — и сдернул с крючка фартук, прошипев Пьюлу, чтобы тот готовился к операции.

— Как же?.. — начал Пьюл, но горбун прервал его ругательством. Шилох же отступил к стоявшему перед камином креслу со смешанным выражением благоговения, удовлетворения и беспокойства на лице.

Теофил Годелл спешил по залитым дождем улицам, прислушиваясь к отдаляющимся шагам Лэнгдона Сент-Ива и размышляя о странном поведении капитана Пауэрса, который явно сильно обеспокоился пропажей предметов, так и оставшихся неназванными. Это дело представлялось сложным, даже когда все его детали были понятны. А уж если возникает элемент неизвестности… Скрытность капитана начинала действовать на нервы. Она вызывала интерес, разумеется, но тем не менее действовала как раздражитель.

Годелл начинал привыкать к бессонным ночам. У него не имелось деловых обязанностей, достойных упоминания, так что он мог позволить себе поклевать носом в течение дня вдогон к паре часов утреннего сна. Уже почти два часа ночи; тьма и непогода возместят отсутствие какого-либо камуфляжа. Задумчиво попыхивая трубкой и уверенно стуча тростью в булыжники мостовой, Годелл держал курс на Пратлоу-стрит; он только вывернул из-за угла, когда единственное освещенное окно посреди квартала распахнулось, наружу вылетел и глухо шлепнулся на камни цилиндрический сверток. Раздавшийся вслед за этим страдальческий вопль был отрезан захлопнувшимся окном. Годелл поспешил туда и склонился над выброшенным предметом. Дохлая рыбина неизвестной породы — голова и немалая часть туловища обращены в липкую кашу ударом от падения. Годелл повернулся и зашагал к своему крыльцу; оказавшись в арендованной пустой комнате, он привычно приподнял занавеску, чтобы получить хороший обзор лаборатории Игнасио Нарбондо.

Из этого импровизированного наблюдательного пункта он смог разглядеть в комнате напротив троих человек, которых он отлично знал. Шилох, самопровозглашенный Мессия, вещал о чем-то горбуну и его ассистенту. Похоже, страсти в лаборатории успели накалиться, и сквозь ветер и дождь до Годелла долетали порой обрывки чьих-то гневных криков. При помощи ручного устройства, соединенного со спиральной трубкой, горбун покрыл распростертое на каменной столешнице тело — вернее, отвратного вида скелет — слоем плотного желтоватого тумана. Позади, в очаге, ревело мощное пламя. В тяжелой стеклянной реторте плавал какой-то предмет — совсем крохотный, невозможно разглядеть, — а в каменной чаше дымились сухие травы.

Проповедник рухнул на колени и склонился вперед в нелепом подобии молитвы; Нарбондо же, споткнувшись о вытянутую руку старика, нечаянно обдал струей желтого тумана зазевавшегося Пьюла, и тот заковылял прочь, сгибаясь в приступе рвоты. Горбун прервал процедуру, чтобы обругать Шилоха; тот покорно поднялся с колен и шагнул в сторону, за пределы обзора.

Ливень усилился, на минуту затруднив Годеллу наблюдение за происходящим в противоположном окне, и тот, сощурившись, сфокусировал внимание на истлевшем костяке. «Быть не может, — решил табачник, — чтобы горбун замыслил попытку оживить нечто подобное». И ошибся. Машина вырабатывала туман, который колебался в воздухе над костями. Чаша дымила. Нарбондо выудил то, что плавало в реторте, и, кивнув Пьюлу, бросил это нечто в какое-то подобие выжималки для чеснока, а затем выдавил несколько капель в разверстый рот трупа.

Старик отступил, прикрывая лицо руками. Нарбондо усердно качал машину. Костяк на столе завалился набок, рассыпая мусор из спутанных волос, и приподнялся вдруг, будто бы левитируя над столом. Торжествующий вопль Нарбондо был слышен вполне отчетливо, но смысл выкрикиваемых им слов растворился в свисте ветра и дождевых потоках.

Тело дважды дернулось, напряглось и очень медленно стало приподниматься на локте лишенной кисти руки, словно собираясь слезть со стола и пойти. Озираясь слепыми глазницами, оно покрутило обтянутым сухой кожей черепом: едва способная двигаться, нечестивая, ржавая машина. Вторая рука поднялась и вслед за головой повернулась к проему окна. На один жуткий, выворачивающий наизнанку миг Годелл уверовал, что мертвец смотрит прямо на него, однако, продолжив движение, череп задержал свой невидящий взгляд на трясущемся проповеднике; указующий перст повис в воздухе, обвиняя — или скорее умоляя о чем-то.