Еще никогда Билл Кракен не чувствовал себя такой скотиной. Ему случалось, конечно, совершать в жизни всякие мерзкие вещи — грабить могилы или вылавливать карпов из чужих водоемов; он бывал пьян чаще, чем трезв; торговал подтухшими кальмарами; прогорел на продаже горячего пива с полынью; умеренно успешно впаривал народу вареный горох, а год спустя после расставания с Оулсби целых два месяца жил исключительно честно: собирал собачье дерьмо и сбывал в дубильни, чем и зарабатывал на пропитание, — если, конечно, постную похлебку из капусты с куском черного хлеба можно счесть таковым. Но и худшие моменты после гибели бедняги Себастьяна представали просто пустяками по сравнению с бездной, в которую он провалился за последние пару дней. Он предал всех, кто удостоил его дружбы. Продал ни за грош. Даже ни за пригоршню гороха.
В сердцах Кракен обрушил кулак на собственный висок и погрузился в самоуничижение. Все это выпивка виновата, крепкая выпивка: она сводит человека с ума. От этой правды отвернуться невозможно. Но ведь полное отсутствие выпивки производит тот же эффект, так? Он облизнул сухие губы — язык словно перьями оброс. Вытянутые перед собой руки непроизвольно тряслись. Тогда Кракен уселся на них и сгорбился на табурете в углу лаборатории Нарбондо. Еще он краем глаза видел всякие вещи — такое, чего не следовало видеть. Ужасные вещи, иначе не скажешь. Или вещи, которые обязательно привели бы к нему, к неизреченному ужасу. Таким трезвым он не бывал целую неделю, да что там — месяц!
Сейчас, косясь левым глазом на то, что лежало на мраморной столешнице не дальше пятнадцати футов от него, он думал, как это выглядело бы, будь он пьян. Будь у него хоть полшанса, он постарался бы раскопать суть дела, дойти до истины. Кракен похлопал себя по карману куртки — Эшблесс на месте, с дыркой от пули и всем прочим. Проблема с философами одна: с практическими советами у них плоховато. Проку от них в его нынешних обстоятельствах почти никакого. Лучше бы книга была пуста и содержала под обложкой хотя бы пинту джина.
Кракен размял пальцами веки закрытых глаз и не стал их поднимать. Время тянулось ужасающе медленно. Ему вспомнилось, как с полтора десятка лет тому назад он выволакивал из открытых гробов мертвецов, с виду немногим милее, чем эта груда костей на столе. Лучше б у него глаза вырвали. Может статься, это еще впереди. Его поколотили, но это не смертельно. Поколачивали и прежде. И ужасов он в свое время тоже навидался, только больше ни на что подобное смотреть не хотел. Ведь бросил же он торговлю кальмарами, когда эти тонконогие холодные твари заселили его сны.
В сотый раз он огляделся в поисках чего-нибудь съестного — или, лучше, чего-нибудь спиртного, — но не обнаружил ничего, кроме пустого стакана из-под вина рядом с тарелкой куриных костей, в порыве дьявольского бессердечия оставленных на столе прыщеватым малым с кудряшками. Толща стекла зрительно приумножала глубину красного осадка на дне. По правде, там оставалось меньше, чем требуется, чтобы стечь к краю, если стакан опрокинуть вверх дном.
Уверенности ради Кракен все же попробовал. Потыкал в осадок пальцами, но насобирал не больше капли. На тарелке осталось и того меньше — одни раздробленные косточки, оставшиеся от обгорелой тушки редкой дичи: павлиньей курочки при безглазой, опаленной голове.
Пьюл и Нарбондо ушли, надежно заперев двери и окна. Бросили его несколько часов назад, еще до прихода ночи. Призрачный свет газовых ламп ничуть не разгонял царивший в лаборатории мрак; просто отбрасывал на стены и пол всякие неприятные тени вроде, — думал Кракен, едва осмеливаясь взглянуть в ту сторону, — тени горбатого павлиньего костяка там, за краем пианино. Уходя, они оставили Кракену кувшин воды. Отчаяние и не до того доводит…
Они вернутся, Кракен даже не сомневался: вернутся с телом. Поездка Пьюла в Харрогейт на поиски рукописи бедного Себастьяна завершилась общей ссорой. Летели проклятия. Доктор заехал Пьюлу в челюсть, разбил бутыль карболки и залил кислотой кусок конской шкуры, которую Пьюл готовил для лечения лица. Воняла она ужасно. Затем они ушли. То, что лежало на столе, должно быть оживлено — так распорядился Нарбондо. Нынче же вечером, только надо найти донора. Если не получится, хмыкнул доктор, вполне сойдет и Кракен. Или Пьюл, кто-то из них. Эту его грозную тираду Пьюл встретил, ухмыляясь. Вылитый кот, опившийся сливок.
Огонь танцевал в лампах, раскачивая тени. Птичьи кости шевельнулись на тарелке, словно пытаясь уползти, и Кракен вытаращился на них в ужасе. Тишина. В дальней части комнаты на маленьком столе рядом с пустым аквариумом стоял ящик Кибла. Что Кракену с ним делать? Можно выбить окно, выкинуть ящик на улицу и выброситься следом. Но какой с того толк? Его ищут, никаких сомнений. Страшные камеры Ньюгейта — и те для него слишком хороши. Петля — вот что ждет Кракена, если его поймают.
За окном клубился густой туман, большей частью прилетевший с Темзы. Грязные струйки ползли по стеклам, скапливались у средников рам и одна за другой стекали вниз, спеша пролиться на тротуар. Снаружи ни звука. Тишина была густой, словно туман, и это беспокоило Кракена. Он пробовал свистеть или напевать, но в сумрачной, полной бойких теней комнате эти звуки пугали его самого до дрожи. И еще ему начало казаться, что даже малейший шум может пробудить изломанную фигуру на столе.
Голова покойницы, вывернутая в его сторону, криво завалилась к грудной клетке. Плоть свисала под пустыми глазницами клочками ветхого пергамента. Казалось, легкое дуновение из разбитого окна способно обратить в пыль эти старые кости. Или, возможно, они поднимутся на этом дуновении, подобно воздушному змею, и задергаются, забормочут о чем-то, побредут к Кракену в тусклых отсветах занавешенного окна в доме напротив. Не так давно он видел мелькнувшую за занавеской тень чьего-то лица — следят за ним; вероятно, кто-то из дружков Нарбондо.
Кракен зажмурился, но и сквозь веки видел пляску теней, разбуженных огоньками газовых ламп. Накрыл глаза обеими руками, но ужасы, извивавшиеся на изнанке век, были даже хуже фигуры на столешнице. Что Парацельс говорил о подобных эманациях? Он никак не мог вспомнить. Труды Парацельса в его памяти окутывал туман, скрывший собою события иной эпохи — той, что закончилась, когда он украл у капитана проклятый камень, тот самый изумруд, который сверх меры самоуверенный Нарбондо походя оставил рядом с аквариумом.
На краю каменной столешницы, словно доползшие туда собственными стараниями, лежали две истлевшие кисти, явно принадлежавшие скрюченному телу позади. Кракен старался не смотреть на них. Час назад ему примерещилось, что эти похожие на пауков штуки шевельнулись на мгновение, простучали кончиками пальцев по камню, неумолимо придвинулись ближе, а изуродованная птица вздохнула на блюде, завозилась среди холодных картофелин.
Но теперь все окутала тишина. Сквозь трещины в стеклах ветер доносил резкий запах тумана, запах сажи и копоти. Кисти лежали, почти вцепившись в края освещенной столешницы, готовясь, казалось, броситься на него. Какого дьявола они не прикреплены к трупу, как полагается? Как понимать этот нечестивый знак?
Кракен уставился на них, уверившись на один застывший, обернувшийся вечностью миг, что указательный палец левой кисти дернулся, подманивая его к себе. Он с трудом отвел взгляд к затянутому туманом окну и задохнулся от ужаса при виде плывущего за стеклом собственного отражения, пристально глядящего ему в глаза. Вжался глубже в стену. Если оторванные кисти доберутся до края мраморной плиты, разлетятся они вдребезги, упав на пол, или отползут в тень, чтобы набраться сил и, щелкая по-крабьи, засеменить к его ногам? Кракену вдруг стало жутко холодно. Нарбондо, похоже, не вернется вовсе. Скорее всего, они ушли, не сомневаясь, что за долгую ночь Кракен подохнет здесь от страха, когда тварь в рваном саване качнется к нему, как простыня на бельевой веревке, обдаст прахом, гнилью и сухим клацаньем костей. Задушит ужасом.
