Парсонс поморщился, поблескивая очками, предоставляя Сент-Иву самому вообразить грозящие миру беды и разрушения, которыми ознаменуется возвращение дирижабля Бердлипа, если только игрушечник не устремится к академикам, чтобы разделить с ними свои познания о принципах устройства означенного аэростата. Слава науки, заявил Парсонс, зиждется на ее холодной рациональности, в отсутствие лишенного логики жара, в этот самый миг толкающего чернь на улицу ради выплеска неизъяснимых страстей. Отчего же Сент-Ив медлит? Игрушечник непременно прислушается к его мнению. В чем смысл его колебаний, если не в тех же чуждых логике абстракциях, что воспламеняют толпы на улице? В столь непростые времена следует доверять только разуму, научной философии, практическим соображениям. Разумеется, профессор Сент-Ив и сам видит…

Сент-Иву все происходящее виделось в несколько ином свете. Этот разговор утомителен и бесполезен. Кибл поступит, как сочтет нужным. Дирижабль Бердлипа опустится на землю там, где пожелает. Вот и Сент-Ив, в свою очередь, совершит то же — ну то есть не совсем то же, что и Кибл с Бердлипом, — а именно, отыщет Уиллиса Пьюла и выбьет из него всю дурь. А после объявит охоту на корабль, принадлежавший гомункулу, и либо отыщет его, либо представит неопровержимые доказательства, которые раз и навсегда положат конец легендам о его существовании.

— Так тому и быть, — сообщил Сент-Ив Парсонсу. — Я обещаю поговорить с Киблом, упомянуть обо всем услышанном, прощупать настроение игрушечника. Но если тот упрется, всему конец.

Парсонс обрадовался. Вот что значит разумный подход! Только с какой же стати Сент-Иву захотелось проломить своим метательным снарядом крышу принадлежащего лорду Келвину амбара? Научная общественность теряется в догадках.

Сент-Ив пожал плечами. Это случилось непреднамеренно, запуск был осуществлен без должных вычислений и какой бы то ни было мотивации. Парсонс закивал; теперь ему все понятно, теперь он видит события в их обратной перспективе. Он протянул вялую руку, и Сент-Ив распознал в этом жесте сигнал к окончанию званого обеда. Дальше разговаривать было не о чем — по крайней мере до тех пор, пока Кибл не выразит готовность ответить на вопросы о своем двигателе.

«Им нужен двигатель, и ничего больше, — думал Сент-Ив, покидая обеденный зал. — Если Кибл завтра же вручит его академикам, те потеряют всякий интерес к Бердлипу, по части которого они совершенно правы. Бердлип оказался вовлечен в миссию, которую нельзя прочертить на карте или аккуратно разложить на составляющие. Поиски истины, какова бы та ни была, увлекли Бердлипа курсом, фигурально выражаясь, параллельным стихийному, подправляемому ветрами курсу его дирижабля. Но, видит бог, этот курс уже возвращал его домой, ведь так? Средства их полета выглядели неведомыми и таинственными, а вот цели — далеко не совсем, особенно когда рассматриваешь их сквозь верно подобранные очки, какими Парсонс, разумеется, не обладает.

Сент-Ив сбежал по полудюжине последних застеленных ковровой дорожкой ступеней и, миновав приемную клуба, выскочил на улицу, где ветер успел разогнать остатки тумана и где толпился явно заинтересованный чем-то народ. Кое-кто оседлал ветви ближайших деревьев; другие устроились на плечах у приятелей; на крыши стоявших вдоль обочины повозок, по прикидке Сент-Ива, забралась изрядная доля лондонского населения — и все они, навострив уши, вслушивались в ветер, что задувал вдоль по тихой вечерней улице.

Издали донеслась серия коротких щелчков — будто дятел осторожно долбил какое-то особенно хрупкое дерево. В толпе поднялся восторженный рев. Затем наступила тишина — и в ней новое постукивание, снова вызвавшее крики восторга. Работая локтями, Сент-Ив принялся проталкиваться в передние ряды — туда, где над горизонтом людских масс торчала голова проповедника. Старик, надо полагать, поднялся на пустой ящик из-под фруктов. В руках он держал что-то перед собой. Сент-Ив не мог толком разглядеть, что именно, — какую-то прозрачную коробку.

Он продолжил двигаться вперед, и море зевак расступалось перед ним. Поражала преобладающая атмосфера религиозного благоговения, накрывшая собою чуть ли не всю улицу. Сколько здесь людей? Достаточно, чтобы составить огромную толпу, это понятно. И толпа была Красным морем, внезапно расступившимся перед Сент-Ивом: чудом возникший узкий проход тянулся вперед на многие футы, и ученый бочком устремился вперед по проходу. Кто-то наступил ему на ногу. Другой пихнул под ребра. Человеческая стена позади него внезапно подалась вперед, уткнув его носом в сальные патлы женщины, одетой, похоже, в ночную рубашку. Его извинения остались не услышанными. «Прошу прощения», — выдавил Сент-Ив, ввинчиваясь в просвет шириной не более дюйма. Проповедник был уже совсем неподалеку, стоял, уставившись в небо и неразборчиво бормоча — даже, быть может, на древних языках.

Спустя еще минуту Сент-Ив, принявший на себя бессчетные злобные взгляды и пару залпов ругани, оказался впереди толпы: перед ним не было уже никого, кроме человека столь малорослого, что им можно было и пренебречь. Старый миссионер заклинал стеклянный куб, в котором Сент-Ив с ужасом увидел частично мумифицированную голову, пыльную и бурую, словно только что из могилы.

Зубы во рту у головы были громадные, Парсонс восхитился бы такими. Что проповедник собирался делать с головой, понять пока не удавалось. Сент-Ив оглянулся на море исполненных немого ожидания лиц, но и люди позади него тоже явно не до конца понимали суть представления, которое надеялись узреть.

Засевшая в ветвях огромного раскидистого дуба банда хулиганов разразилась свистом и улюлюканьем. «Пущай споет!» — выкрикнул кто-то. «Пущай съест че-нить!» — заорал другой. «Таракана! — завопил еще кто-то, поближе. — Дай ей слопать таракана!» С высоты донесся взрыв хохота, дополненный визгом от падения кого-то из хулиганов, не усидевшего на ветке. Новый взрыв хохота слился с гулом быстро терявшей терпение толпы, не настроенной долго выносить непонятные причуды святого. Горстка людей раздавала брошюры, причем кое-кто из помощников Шилоха выглядел так, будто стал жертвой ужасной болезни или находится при смерти. Само их присутствие придавало реалистичность представлению: нелегко спорить с людьми, которые столь очевидно являются провозвестниками апокалипсиса.

Как только смех утих, загадочный дятел быстро забарабанил вновь. Звук шел со стороны проповедника. Сент-Ив вздрогнул: мертвая голова в стеклянном кубе внезапно ожила. Ее челюсти щелкали, словно подчиняясь невидимому двигателю. Что это, если не импровизированный сеанс салонной магии? Стуча, череп даже подскакивал от энтузиазма и мощи собственного клацанья, свисающие пряди волос колыхались в такт.

— Говори, мать! — крикнул старик. — Что ты слышишь? Что видишь? Подними покровы, заслоняющие грядущее, убери чешуи скверны и падения, что душат и ослепляют нас! Говори, заклинаем тебя!

И после этой выкрикнутой фальцетом мольбы послышался хриплый голос, словно принесенный сюда ветром, гнавшим листву по Бейсуотер-роуд. Голос будто бы был частью этого ветра, частью естественного вращения Вселенной. Толпа мгновенно умолкла, в едином движении подавшись вперед, стремясь не упустить слов оракула. Наступила тишина. А затем тишину сотряс крик:

— Вали в монастырь! Пшла! — некий в высшей степени образованный юнец из числа засевших на дубу поспешил поделиться с приятелями своими знаниями[39], вызвав у тех приступ неудержимого хохота.

Метнув в веселящихся хулиганов взгляд, полный смеси яда и жалости, Шилох с демонстративным терпением дожидался воцарения тишины. Снова застучали челюсти, явно застав изумленного проповедника врасплох.

— Услш-шь мя-ааа!.. — прозвучал жуткий дрожащий голос.

— Говори! — велел Шилох дергающимся зубам.

— Внемли словам моим!.. — провыла голова.

— Поцелуй меня в зад! — задорно ответили с дуба.

Череп умолк.

— Да вы ее сломали! — прямо в ухо Сент-Иву проорала дама в ночной рубашке, разъяренная поведением шайки на ветвях.