— С годами ты станешь еще больше похож на нашего батюшку, — предрекла тетушка Мэтти. — Вот и румянец у тебя такой же, да и выражение лица почти то же.

— Совершенно ничего общего, — сказал он холодно.

— Ну просто кровь с молоком, — захохотала тетушка Бесси. — Уже животик появляется. — И она ткнула его кулаком в живот. — Сколько годочков нашему малышу?

— Двадцать три, — пробурчал он, думая о том, что долго ведь так не может продолжаться, ну, немного помучают, да и отстанут.

— А девушка у тебя есть? — спросила тетушка Мэтти.

— Нет, — ответил он устало. — Надо полагать, — продолжал он о своем, — что Синглтона считают здесь просто сумасшедшим.

— Да, — сказала тетушка Бесси. — Со странностями. Он всегда не хотел жить по правилам. Он не такой, как все мы.

— О, это страшный порок, — заметил Кэлхун.

У самого Кэлхуна глаза, правда, не разные, зато лицо такое же широкое, как у Синглтона, а главное, между ними, несомненно, есть духовное сходство.

— Раз он ненормальный, то не отвечает за свои поступки, — заметила тетушка Бесси.

Глаза у Кэлхуна загорелись. Он подался вперед, пронзая старую даму прищуренным взглядом.

— А кто же тогда истинный виновник?

— У нашего батюшки к тридцати годам на голове был один пушок, как у новорожденного, — сказала она. — А ты бы лучше, пока не поздно, подыскал себе девушку. Ха, ха! Чем ты намерен сейчас заняться?

Он вынул из кармана трубку и кисет. Их ни о чем нельзя спрашивать всерьез. Обе они добропорядочные протестантки, но у них порочное воображение.

— Собираюсь писать, — заявил он и принялся набивать трубку.

— Что ж, — сказала тетушка Бесси, — превосходно. Может, из тебя выйдет вторая Маргарет Митчелл.

— Надеюсь, ты воздашь нам должное! — прокричала тетушка Мэтти. — Не то что другие!

— Уж непременно воздам, — сказал он мрачно. — Я начал всту…

Он замолчал, сунул в рот трубку и откинулся назад. Просто смешно говорить все это им. Вынув трубку, он закончил:

— Ну, не стоит вдаваться в подробности. Вам, женщинам, это неинтересно.

Тетушка Бесси многозначительно склонила голову.

— Кэлхун, — сказала она, — нам не хотелось бы в тебе разочаровываться.

Они так разглядывали его, словно их вдруг осенило: а ведь ручная змейка, с которой они играли, может быть и ядовитая!

— И познайте истину, — произнес он, уничтожая их взглядом, — и истина сделает вас свободными.

По-видимому, то, что он цитирует священное писание, успокоило их.

— До чего же он мил с этой трубочкой в зубах, — заметила тетушка Мэтти.

— Ты бы, дорогой, все-таки лучше подыскал бы себе девушку, — сказала тетушка Бесси.

Через несколько минут он сбежал от них, отнес наверх свой чемодан и снова спустился, готовый отправиться в город, чтобы взяться за работу: он намеревался расспросить местных жителей о Синглтоне. Он надеялся написать такое, что оправдает безумца. И надеялся, написав это, смягчить собственную вину, ибо раздвоенность преследовала его, как тень, казавшаяся еще темнее рядом с цельностью Синглтона.

Ведь ежегодно три летних месяца он жил у своих родителей, вместе с ними торгуя кондиционерами, лодками, холодильниками для того, чтобы получить возможность остальные девять существовать естественно, взращивая свое истинное «я» бунтаря, художника, мистика. На это время он поселялся на другом конце города в неотапливаемом доме без лифта вместе с двумя парнями, которые тоже ничего не делали. Но чувство вины за летние месяцы преследовало его всю зиму: в сущности, он мог бы прожить и без того коммерческого разгула, которому предавался летом.

Когда он заявил родителям, что презирает их идеалы, они понимающе переглянулись, — судя по тому, что им приходилось читать, это было естественно, — и отец предложил ему небольшую сумму на квартиру. Он отказался, чтобы сохранить независимость, но в глубине души знал: дело не в независимости, просто ему нравится торговать. Перед покупателями на него находило вдохновение; лицо его начинало светиться, пот катился градом, и все сложности мгновенно исчезали. Он был во власти этого влечения, неодолимого, как влечение к спиртному пли к женщине; торговля так чертовски здорово ему удавалась, что фирма даже наградила его грамотой за особые заслуги. Он заключил слово «заслуги» в кавычки и использовал грамоту как мишень для игры в перышки.

Стоило ему увидеть в газете фотографию Синглтона, как этот образ вспыхнул в его воображении мрачной и укоряющей звездой освобождения. Наутро он предупредил тетушек о своем приезде и прибыл в Партридж, проделав сто пятьдесят миль за какие-нибудь четыре часа.

Тетушка Бесси остановила его, когда он выходил из дому:

— Возвращайся к шести, ягненочек, тебя будет ждать приятный сюрприз.

— Рисовый пудинг? — спросил он. Готовили они чудовищно.

— Намного приятнее! — сказала тетушка Бесси, закатывая глаза.

Он поспешно спустился с веранды.

Из соседнего дома снова вышла девушка с книжкой. Наверное, они знакомы. В детстве, когда он приезжал к тетушкам в гости, те неизменно притаскивали к нему поиграть кого-нибудь из соседских недотеп: то жирную идиотку в скаутской форме, то подслеповатого мальчишку, декламировавшего библейские тексты, а как-то привели почти квадратную девицу, которая подбила ему глаз и удалилась. Слава богу, он теперь уже взрослый, и они не посмеют развлекать его. Девушка из соседнего дома не взглянула на него, и он не стал с вей заговаривать.

Выйдя на улицу, он снова поразился буйному цветению азалий. Казалось, волны их разноцветным приливом неслись по газонам, вздымаясь у белых фасадов розово-малиновыми гребешками, гребешками белыми, с каким-то еще таинственным лиловатым оттенком, крутыми желто-красными гребешками. От этого изобилия красок у него перехватило дух. Мох свисал со старых деревьев. Дома, старомодные, построенные еще до гражданской войны, были на редкость живописны. Об этих местах некогда сказал его прадед, и слова эти остались девизом города: «Мы сеем красоту, а пожинаем деньги».

Тетушки жили в пяти кварталах от деловой части города. Кэлхун шел быстрым шагом, и вскоре перед ним открылась торговая площадь, в центре которой было обшарпанное здание муниципалитета. Солнце беспощадно жгло крыши машин, стоящих везде, где только можно. Флаги — государственные, штата и конфедерации — на каждом углу развевались на фонарях. Вокруг мельтешили люди. На тенистой улице, где жили его тетушки и где азалии были особенно хороши, он не встретил почти никого — все были здесь: глазели на жалкие витрины, вяло и почтительно проходили в здание муниципалитета, туда, где пролилась кровь.

Интересно, подумает ли хоть один из них, что он здесь по той же причине, что и все они? Ему не терпелось, подобно Сократу, прямо на улице затеять спор о том, кто истинный виновник шести смертей, но, оглядевшись, ои решил, что вряд ли кого-нибудь тут может заинтересовать подобная тема. Потом он забрел в аптеку. В ней было темно и неприятно пахло ванилью.

Он сел на высокий табурет у стойки и заказал лимонный напиток. У парня, который его обслуживал, были холеные рыжие бачки и на рубахе — значок праздника азалий, тот самый, который отказался купить Синглтон. Кэлхун сразу это приметил.

— Я вижу, вы отдали дань этому богу? — сказал он.

Парень, видимо, не понял, о чем речь.

— Я про значок, — сказал Кэлхун. — Значок.

Парень взглянул на значок, потом снова на Кэлхуна.

Он поставил напиток на стойку, но продолжал смотреть на Кэлхуна, словно бы подметил в посетителе какое-то забавное уродство.

— Ну как вам праздник? — спросил Кэлхун.

— Вообще все это? — переспросил парень.

— Эти славные торжества, хотя бы вот шесть смертей, — продолжал Кэлхун.

— Да, сэр, — согласился парень. — Шесть человек недрогнувшей рукой. И четверых из них я знал лично.

— Ну тогда, значит, вы тоже отчасти знаменитость, — сказал Кэлхун.

И вдруг он явственно ощутил, как притихла улица. Он повернулся к двери и увидел проезжавший мимо катафалк, за которым гуськом медленно шли машины.