Разве можно там что-нибудь отыскать? Если отец и умер в этих горах, от него ничего не осталось, разве только несколько костей да каблуки от сапог, ну, может быть, еще кусок кобуры или пояса, изжеванного волками или другими хищниками.

Как одиноко, наверное, было ему, когда он умирал. Впрочем, возможно, отец хотел умереть именно в таком месте, а не в постели. Он всегда был непоседой и не любил сидеть без дела, а что лучше, чем встретить свою смерть в пути, высоко в горах, с оружием в руках?

Шум дождя усилился, и мои мысли вернулись к Пороховому Лицу. Я поднял голову и увидел, что у костра никого не было — индеец исчез, словно растворился в ночи.

Сколько раз, подумал я, он или кто-нибудь из его сородичей, сидел вот так, глядя на пламя костра, чувствуя, как на голову или спину падают капли дождя и ощущая дуновение ветерка.

У человека много врагов, иначе и быть не может, но если уж на то пошло, то главные его враги — это холод, дождь и ветер, а также жара, жажда и высушенные солнцем лужи в пустыне, в которых когда-то была вода.

Голод, жажда и холод — вот основные враги человека, других же он создает себе сам.

Мы с конем научились прекрасно понимать друг друга. Прохладным утром он любил порезвиться, разгоняя кровь по жилам, поэтому, садясь на рассвете в седло, я знал, что ему нужно дать побегать. Едва я вдевал ногу в стремя, как он тут же брал с места в карьер.

Зная эту его особенность, я не терял времени даром. Поставив одну ногу в стремя, я молниеносно вскидывал другую, чтобы успеть попасть в седло.

И конечно же я старался садиться на своего жеребца подальше от лагеря, поскольку, рванувшись с места, он не замечал ничего на своем пути и легко мог сбросить сковородку с завтраком и кофейник прямо в костер, а это самый верный способ нажить врагов среди своих спутников.

В это утро аппалуза носился как угорелый. Он был бодр и здоров, и я дал ему вволю порезвиться. От спокойной езды кони могут облениться, поэтому, когда им хочется побегать и побрыкаться, я даю им такую возможность. И мне безразлично, что думают об этом другие.

Когда конь нарезвился вволю и пришел в хорошее настроение, а заодно нагулял аппетит, я вернулся к костру и спешился.

Иуда уже приготовил завтрак — ему всегда удавалось сделать что-нибудь вкусненькое. За время нашего совместного путешествия я отвык готовить, и это было плохо, поскольку скоро я отправлюсь в горы совсем один и кормить меня будет некому.

Я рассказал Оррину и друзьям о ночном визите Порохового Лица и о своем решении.

— Ты уверен, что должен ехать один, без меня? — спросил Оррин.

— Лучше бы мне поехать с вами, сэр, — сказал Иуда. — Может случиться, что вам понадобится моя помощь.

Тинкер не сказал ничего, но, если бы я позвал его, он пошел бы со мной не задумываясь, и мы оба хорошо это знали.

— Конечно, приятнее идти всей компанией, — сказал я. — Да еще чтобы кто-нибудь на тебя готовил, но когда ты один, то внимательнее прислушиваешься и больше услышишь.

Мы закончили завтрак, и, хотя я старался растянуть свой кофе как можно дольше, он все-таки кончился. Наконец я встал и подошел к лошадям, которых отобрал в дорогу.

— Будь осторожен, Телль, — напутствовал меня Оррин. — Это тебе не мальчишки, играющие в войну, а настоящие убийцы.

Я сел в седло. Утомившись после утренней беготни, конь стоял спокойно. Кроме того, он чувствовал, что я настроен очень серьезно и не потерплю шалостей.

— Я еду, сам не зная куда, — сказал я, — но я хочу проехать по этой тропе, как и отец, в одиночку. Может быть, оказавшись в похожей ситуации, я смогу уловить ход его мыслей.

К тому времени, когда он отправился в горы Ла-Плата, июнь был уже на исходе, а мы знали, что в тот год в горах было мало снега, и к этому времени он уже почти весь сошел. Снег сохранился, наверное, только там, куда не попадают солнечные лучи, да в глубоких ложбинах. Скорее всего, отец поехал по той тропе, о которой говорил мне Пороховое Лицо.

— Я как-то разговорился с одним индейским юношей, — заметил Оррин, — и он сказал мне, что эту тропу называют Тропой Призраков. Говорят, что ее проложили люди, которые ушли от нас еще перед…

— Ладно, ладно, — прервал я его, взяв в руки поводья. — Ты меня знаешь, Оррин. Я поеду прямо к ним, и пусть они попробуют меня напугать.

Когда я проезжал по улице Шалако, — если это можно назвать улицей, — то увидел, что у свежесрубленного дома стоит Нел. Я подъехал к ней и снял шляпу.

— Здравствуйте, мэм, — поприветствовал я ее. — Я уезжаю.

Она взглянула на меня с грустью и нежностью. Я немного смутился, но потом сказал себе: она сделала это потому, что мы с ней вместе спустились с гор, а не потому, что испытывает ко мне какие-то нежные чувства. Я уже привык к тому, что женщины любят со мной поговорить, но когда дело доходит до чего-нибудь более серьезного, удаляются в обществе красавцев, умеющих ловко пускать пыль в глаза. Но я их за это не виню — я простой человек с самой обыкновенной внешностью, который умеет обращаться с лошадьми, оружием и скотом, но не может рассыпаться в любезностях перед женщинами и ухаживать за ними.

— Береги себя, Телль Сэкетт! — сказала вдруг Нел. — Я не хочу, чтобы ты уходил в горы.

— Видишь ли, где-то там, в горах, лежит мой отец и тело его, возможно, никто не похоронил, а мать моя стареет; и мысль о том, что кости ее мужа моют дожди, не дает ей покоя. Я еду туда, чтобы попытаться найти останки отца. И тогда мама обретет наконец покой.

В широко раскрытых глазах Нел было беспокойство.

— Все это прекрасно, — сказала она, — но если ты погибнешь в этих дурацких горах и твои кости тоже будут лежать непогребенными, твоей маме не станет лучше! Как бы я хотела с ней поговорить! Я бы ей сказала! Я бы сказала, что нельзя посылать сына на верную смерть!

— Она не посылала нас на поиски отца, — ответил я. — Это была наша идея. Но если это принесет покой нашей матери, я готов всю жизнь разыскивать могилу отца.

Нел положила руку на мой рукав.

— Телль, обещай мне, что будешь осторожен, а когда вернешься, то зайдешь ко мне.

— Обещаю, — сказал я. — Я проеду мимо твоего дома и поздороваюсь.

— Нет, ты сойдешь с коня и зайдешь в дом! — воскликнула она.

— Стоит ли? Помнится мне, что старый Джек Бен выпускал заряд соли в того, кто осмеливался приударить за его дочерьми.

Нел вспыхнула.

— Но ведь в тебя он никогда не стрелял, так ведь? Раз ты сидишь в седле, значит не получал такого заряда. Иначе бы до сих пор стоял в стременах!

— А я никогда и не подходил близко к его дочерям, — просто ответил я, — потому что не думал, что из этого что-нибудь получится. — Тут я и сам вспыхнул. — Я не умею ухаживать за женщинами, Нел Трелони, у меня это никогда не получалось. Вот если бы их можно было ловить с помощью лассо, я бы…

— Ну тогда катись отсюда! — Нел отступила назад, глядя на меня, как мне показалось, с отвращением. Впрочем, я никогда не умел читать мысли женщины по выражению их лица и никогда не понимал их. Наверное, я с ними слишком мягок. Иногда бывает полезнее грубость.

Тем не менее когда я повернулся, чтобы уехать, Нел помахала мне рукой, и я подумал, что, может быть, и вправду заеду к ней на обратном пути.

На тропу лучше всего выезжать со стороны города Анимас, но я решил, что не стоит показывать людям, куда я направляюсь, поэтому, вместо того чтобы двинуться к Узловой реке, я поехал к реке Лайтнер, а оттуда охотничьими тропами пробрался к тому месту, где Рубиновое ущелье соединяется с долиной Узловой реки.

Это было прекраснейшее место: горы, и лес, и серебристые потоки воды, иногда довольно приличных размеров. Я взобрался по крутому склону на вершину горы и осмотрелся. Деревьев почти не было, тут и там виднелись редкие осины, а за ними темнел густой лес.

Чуть пониже вершины лежал ствол огромной старой ели, вывороченной ветром. Там, где когда-то росла эта ель, образовалась большущая впадина, которая стала потихоньку зарастать травой. Там я оставил пастись своих лошадей, расседлав их, а сам решил разжечь костер, чтобы приготовить ужин. Я набрал сухих дров, которые почти не давали дыма, и, приготовив ужин, поел, а потом уселся на вершине под двумя деревьями, ветви которых росли низко от земли и создавали укрытие.