— Хорошо. Поговорим. Мой господин, я дала присягу дому Нарунгов. И намерена выполнить эту клятву. Или умереть, пытаясь это сделать.

Просто и чётко. Она ничего не требовала и не просила, лишь сообщала о принятом решении. Питать иллюзии по поводу того, что это решение ещё можно изменить, мог лишь человек, совершенно незнакомый с Таш вер Алория. Он всё равно попытался. На кону стояли не только их жизни.

— Шаэтанна ди Лаэссэ — психически неустойчивый ребёнок. Вы должны будете либо довериться её здравому смыслу, что, мягко говоря, проблематично ввиду отсутствия оного. Либо взять её под жёсткий контроль, ничем не отличаясь от всех тех, кто сейчас убивает за право наложить лапу на наследницу Нарунгов. Моя лэри, это не слишком богатый выбор.

Она молчала, сияя бездонными глазами сквозь занавес волос. Медленным, расчётливым движением подняла руку, зная, что он следит за игрой мускулов под бронзовой кожей. Отвела пряди назад, открывая тонкое лицо, серьёзное и отчуждённое.

Потом:

— Мой господин, я тоже была психически неустойчивым ребёнком. И у них тогда тоже был не очень богатый выбор.

Это был конец. Черта, обрыв, граница. Всё было сказано, и слова потеряли смысл, смытые волной животной боли.

Они знали друг друга и знали самих себя. Они понимали, что искалечены своими жизнями, и научились не бороться с этим.

Таш видела в запуганной, озлобленной, запутавшейся девочке, наследующей трон Нарунгов, саму себя. Она видела старших, оценивающих с вершины своих лет и мудрости, и выносящих вердикт, и приводящих его в исполнение. Она ощущала равнодушие стали, отнимающей непокорные крылья. И она ненавидела. О, как она умела ненавидеть!

В бескрылой женщине-шарсу жила удивительная внутренняя гармония. Душа её была цельным, неделимым порывом, не знающим сомнения, не допускающим колебания. Душа её была ветром, стрелой, отточенной и закалённой, сорвавшейся с тетивы и летящей к цели. Она была верностью, она была ненавистью, она была яростью. Для неё немыслимо было нарушить присягу, точно так же немыслимо было отвернуться от юной принцессы лишь потому, что весь мир единодушно записал Шаэтанну в «выродки».

Разумным доводам в душе Таш вер Алория оставалось не так много места.

Мы все — лишь след своего прошлого. Часть этого следа оставлена родителями, она тянется в глубь веков, туда, где сплетался из отдельных звеньев геном рода, где складывалась из причудливой мозаики обычаев взрастившая нас культура. Другая часть следа принадлежит лишь нам, нашим глазам, нашему разуму, она — наша жизнь и судьба, она то что ломало нас, и то, что нас строило. Мы обречены спотыкаться о своё прошлое, как обречены биться в оковах прошлых решений, и своих собственных, и тех, что приняли за нас, Таш видела перед собой тот же выбор, что искалечил её полтора века назад. И она обречена была раз за разом бороться с ним, разбиваясь в кровь и поднимаясь вновь, пытаясь изменить его, отменить, зачеркнуть. Пытаясь доказать всему миру и самой себе, что это неправда, что это не так, что всё не так, что они несправедливы. Что она имеет право на небо.

Бескрылая шарсу была существом сильных эмоций. Одна страсть, одно чувство — но оно захлёстывало с головой, оно выплёскивалось наружу, заражало всех, кто оказывался рядом. Её флотские друзья называли это харизмой, умением вести за собой. Тэйон предпочитал более простое и в то же время более сложное: «ненависть». Таш ненавидела страстно и всепоглощающе, и огонь этой страсти заставлял её раз за разом взмывать над своей слабостью, чтобы крикнуть, срывая беззвучный голос: они — ошиблись. Она — достойна.

Маг знал, что сам он не таков. Отдавал себе отчёт в том, что в его глухом упрямстве нет ни огня, ни уничтожающей всё на своём пути страсти.

Тэйон Алория не умел ненавидеть. Таш не простила ничего и никому: они, сотворившие с ней такое, заплатили. А лэрд Алория приложил огромные усилия к тому, чтобы никогда не узнать, кто же выпустил тот болт. Просто потому, что не хотел расхлёбывать последствия этого знания.

Тэйон не умел любить. Магистр Алория, как и положено магу высшего уровня, не испытывал приязни ни к кому и ни к чему, и меньше всего — к себе. Единственным возможным исключением была Таш, но и её он не любил, он хотел ею владеть. С того обжигающего мгновения, когда звёздные глаза скользнули по нему равнодушно и пренебрежительно, в душе мага жило стойкое, упрямое решение вернуть этот взгляд, заставить его замереть, удивлённо распахнуться, вселить в него восхищение, нет, уважение. Он хотел заставить Таш стать «правильной» халиссийской лэри, хотел увидеть в ней ту же преданность, принадлежность супругу, которую подразумевали кланники под словами «генетическое партнёрство». И, даже не понимая почти ничего в хитросплетениях человеческих эмоций, маг отдавал себе отчёт: вряд ли это остервенелое желание подчинить своей власти нечто прекрасное и недоступное можно назвать любовью. Впрочем, ему было всё равно.

Вся жизнь и все поступки Тэйона Алория определялись двумя словами: «должно» и «лень». Он должен был доказать всем, что имеет право на жизнь. Ему просто лень было ввязываться в мелкую крысиную возню у кормушки власти.

Мотивацию того, что так или иначе не подпадало под вышеперечисленные категории, обычно можно было свести к слову «стыдно».

В этом сером и невыразительном мире Таш была точно пряный морской ураган в пустыне. Она приносила в жизнь мага краски, запахи, множество хрустальных измерений. Всякий раз, когда извечно неуловимой супруге угодно было спуститься на берег и осчастливить своим присутствием хмурую крепость, называемую домом Алория, в сосредоточенное и размеренное существование магистра врывалась звёздная буря, ледяная, безумная. Не важно, увяз ли он в стремительной, жестокой вендетте с другим кланом или сутками сидел в лаборатории над очередной магической концепцией, Таш переворачивала жизнь вверх ногами и вдребезги разбивала всё, что до этого казалось неизменным. И Тэйон цеплялся за её дикую страсть, за яркость её натуры, за те обжигающие эмоции, которые она, сама того не замечая, изливала на всех окружающих.

С тихим вздохом маг тряхнул головой. Впился пальцами в свои всё ещё чуть влажные волосы.

— Если Вы не отступите, моя лэри, то доведёте себя до могилы. И если бы только себя…

Ох уж это извечное «если».

Таш даже не сочла нужным ответить. Зачем подтверждать очевидное?

Тёмно-звёздные глаза. Стрела, летящая к цели. В Лаэссэ боялись и избегали кейлонгцев, справедливо считая религиозных фанатиков чем-то опасным и непредсказуемым — Тэйону эта опасливость всегда казалась довольно наигранной. В конце концов, сам он не первый десяток лет как состоял в законном браке с воплощённым фанатизмом.

Тонкие пальцы мага скользнули по ровной линии её лба, по щеке, наслаждаясь ощущением упругости не знающей возраста кожи. Таш откинулась на спину, глядя на него снизу вверх. Полные губы дрогнули в намёке на улыбку.

Это было то, за чем они тянулись друг к другу, то, что по-настоящему означало для них близость. Родство даже не душ, а чего-то куда более древнего, тёмного, животного. Родство боли.

Человеку, несправедливо одарённому красотой, здоровьем да ещё и непомерным самомнением, никогда этого не понять. Разве можно объяснить сжигающее насквозь ощущение того, что на тебя смотрят? Разве опишешь словами тихую панику, это отвращение и ярость оттого, что они видят?

Ты ощущаешь своё тело, каждый его некрасивый и нелепый изгиб, каждую позорящую линию. Ты всегда, в любой момент контролируешь свою одежду, позу, движения. Ты никогда не забудешь повернуться определённым образом, чтобы скрыть от чужих глаз то, что вызывает в тебе волны мучительного стыда. Какое общение, какая свобода? Ты не замечаешь собеседника, ты так поглощён собой, что времени подумать о чувствах и мыслях других не остаётся, и все силы уже направлены на то, чтобы прервать неловкий контакт, отступить, спрятаться. Чтобы они не видели. Чтобы они не поняли…