Элайджа не двинулся с места, он стоял, сжав зубы.

– Парень, шевелись! – проворчал Бартелл, мотнув головой в ту сторону, куда они направлялись.

Элайджа повернулся и припустил вперед, да так быстро, что Бартелл не без труда угнался за ним. Мальчишка по-прежнему нес факел.

Когда они догнали отряд, у Бартелла сердце выскакивало из груди. В этом месте как раз пересекались два обширных тоннеля. Свежая дождевая вода (Бартелл определил это по запаху) с грохотом вырывалась из слива. Мощный поток швырял ветки и мусор, сталкивался с разливом вздувшейся грязи и бушевал, вздымая мутные волны.

Прямо над водоворотом висел ненадежный с виду мостик из досочек и веревок. В скудном факельном свете Бартелл рассмотрел, что вода уже добралась до моста и захлестывала его провисшую середину. Тем не менее кто-то уже перебирался на ту сторону. Смельчак изо всех сил цеплялся за боковые канаты и буквально подтягивался на руках, пытаясь не захлебнуться. Остальные были готовы последовать за ним.

Когда подбежал Элайджа, Малвенни без промедления схватил его и толкнул на мост, отобрав факел.

– Давай, парень! – заорал вожак.

Элайджа помедлил, оглядываясь на сестренку. Кто-то из мужчин тут же бросился мимо него, отшвырнув факел. Энни-Мэй силой пихнула мальчика на мост и сама отправилась следом, подталкивая его в спину. Элайджа еще раз нашел взглядом сестру, потом вцепился в провисшие под воду веревки и начал перебираться.

Малвенни держал последний факел.

– Мост в любой момент унесет! – заорал он в ухо Бартеллу. – Когда оборвется, хватайся за доски или за тросы, но ни под каким видом не отпускай!

Бартелл ступил на мост. Тот брыкался и вставал на дыбы, точно спятивший боевой конь. Девчушка что есть силы обхватила мужчину за шею, он обеими руками взялся за канаты – и оказался во власти пенящейся воды. Понять, где верх, где низ, сделалось невозможно. Бартелл едва мог дышать, он больше не чувствовал ни опоры под ногами, ни детского тельца на груди. Не осознавал ничего, кроме грубых веревок, впивавшихся в ладони.

А потом мост разорвало. Бартелла, как крохотную былинку, подхваченную бешеным течением, швырнуло в темноту. Судорожно вцепившись в остатки моста, он зажмурился и начал молиться, чтобы хоть девочка уцелела…

Ему часто снилось, будто он попал в долину, заросшую пышной зеленью. У далекого горизонта виднелись серые горы, увенчанные сверкающими снегами. Он стоял на коленях в густой влажной траве – каждый стебелек был унизан капельками росы – и с наслаждением принимал в ладони ее чистоту и прохладу. Потом подносил ладони к лицу, чтобы смыть пот, кровь и боль. И наконец поднимался, оглядываясь.

Нигде никого. Ни птиц, ни зверей. Только воздух, напоенный какой-то первозданной свежестью и чистотой. Может, его занесло в рассветные времена, во дни юности мира?

Однажды он спросил гадателя, не было ли в этом сновидении скрытого смысла. Гадатель был сморщенным старикашкой ростом с ребенка. Он поставил свою палатку в тылах войска, готовившегося к бою. Что это было за войско и с кем собиралось сражаться, Бартелл не помнил, хоть убей. Напуганные солдаты жаждали утешения перед лицом неведомого завтра, так что дела у старика шли весьма бойко.

– Долина – это место, где ты родился, полководец. – Гадатель улыбнулся, показывая сгнившие зубы. – Значение сна вполне ясно. Зелень говорит о плодородии, долина же олицетворяет женщину. Боги благословили твое рождение. Ты проживешь долгую жизнь, родишь много сыновей и перед смертью вернешься в ту долину.

Говоря так, он уже смотрел Бартеллу за плечо. Там ждал очередной посетитель, готовый заплатить свой медяк.

Однако полководец остался сидеть, только нахмурился:

– Темны твои слова, старец. Долина обозначает мою мать? Или место, где я родился?

– И то и другое, – не моргнув глазом ответил старик. – Зеленая ложбина…

– Поскольку, – перебил Бартелл, – я увидел свет на пустынной равнине Гаран-Це, посреди Третьей битвы Вораго. Крику моей матери отзывались вопли умирающих, а кругом на многие лиги была лишь кровавая грязь…

Старик с некоторым раздражением улыбнулся ему.

– Это, – пояснил он, – некий умозрительный образ долины. Все рождаются в страданиях и крови, но рождение есть не что иное, как деяние плодородия. У тебя ведь есть сыновья?

Бартелл кивнул.

– И ты не беден?

Бартелл снова кивнул, и гадатель передернул плечами:

– Значит, удачливый ты человек.

– Многие так говорят, – проворчал Бартелл.

– А еще ты военачальник, – мягко напомнил гадатель. – И вообще ты на свете живешь. Неудачливым тебя уж точно весьма немногие назовут!

Несчетное множество сливов вбирали в себя дождь, направляя влагу по древней системе водоводов и труб, дренажных штолен и канав – вниз, вниз, в недра подземелий Города. Бо́льшая часть воды сквозь широкие выпускные отверстия сбрасывалась в великую реку Менандр, мчавшуюся сквозь чрево Города. Совокупность дождевых капель сочилась через напластования истории Города, достигая самого низа, где древнейшие тоннели были давным-давно раздавлены словно бы под гнетом самого времени. Сквозь тысячи ответвлений вливалась она в сточные штольни, омывая загаженные стены, унося многолетние напластования отходов и грязи. Последующие несколько дней Чертоги будут пребывать в относительной чистоте и пахнуть не разложением, а травой и доброй землей.

Гулон, сидевший на верхотуре Дробилки, расправил лапы и растянулся худым телом на куске бревна. В зрачках полузакрытых глаз отражались многие десятки жителей: смытых людей затягивало под вертящиеся бочки и перемалывало в жижу. Потом гулон совсем опустил веки и задремал.

Когда мост разорвало стремительным половодьем, мальчик Элайджа как раз пересекал его – шажок за шажком. Он, конечно, боялся, но не за себя, а лишь за сестру. «Если я погибну, – твердил он себе, – я не смогу ее выручить». И, в отчаянии вцепившись изо всех сил в какую-то доску, он постарался уцелеть. Вода непередаваемо долго била и швыряла его, но потом беспорядочное движение прекратилось, и Элайджа обнаружил, что способен дышать. Он благодарно втянул порцию воздуха пополам с болью. Все ребра в тощей груди мучительно ныли. Он открыл глаза, но вокруг царила кромешная тьма. Он висел вверх тормашками, запутавшись в каких-то веревках. Наверное, это были остатки моста. Мальчик осторожно попробовал пошевелить руками и ногами. Все болело, но, кажется, кости уцелели. Он мог двигаться. Но вот высвободиться… «Даже если я выпутаюсь из этих веревок, – спросил он себя, – куда идти в этаком мраке?»

Маленький мальчик висел на стене сточного тоннеля, спутанный, точно козленок на заклание, в глубокой тьме городских недр.

Через какое-то время он заплакал…

Когда к Бартеллу худо-бедно вернулось сознание, первое, что он ощутил, – воздух изменился. Исчез одуряющий смрад, неведомо сколько дней насиловавший его чувства. Воздух сделался ощутимо легче. Пахло мокрым сеном, перезрелыми фруктами, дымом и даже, едва уловимо, цветами.

Он лежал на спине, и его тело было дряхлым деревянным плотом, плавающим в сплошном океане боли. На груди лежала какая-то тяжесть. Бартелл приоткрыл глаза, напряг шею и увидел, что это маленькая девочка. Сперва она показалась ему совершенно безжизненной. Но когда он попытался сесть, его задавленный стон привел ее в чувство, и она поспешно отползла прочь. Худенькое белое личико, вытаращенные от страха глаза…

Потом девочка стала озираться, и только тут Бартелл осознал, что может видеть. Их, оказывается, занесло в круглое помещение. По стенам торчали в скобах факелы, озарявшие неверным светом каменные стены, по которым сбегала вода. На стенах были различимы черные и белые пятна: они складывались в узор из взлетающих птиц и завитков перьев. Бартелл и девочка лежали на крепком карнизе высоко над водой, а поток бежал через помещение по глубокому руслу. Бартелл опустил голову обратно на камень и некоторое время просто отдыхал, разглядывая нарисованных птиц. В мечущемся свете они представлялись почти живыми. Больше он был просто ни на что не способен.