Вскинул глазами Митрофан, перемножил пять миллионов на сто двадцать домохозяев, говорит:

— Это будет шестьсот миллионов. Добавить еще четыреста — миллиард.

— Видите, какая страшная цифра! — говорит Поликарп. — По-моему, на такую цифру можно много дела сделать.

А Заноза — насмешник. Любит до-смерти языком потрепать. Постукал по лбу себя, говорит:

— В этом горшке не хватает у тебя, Поликарп. Разве можно на эти деньги дело делать по нынешним ценам? Рамы справить — сколько стоит? Печку оборудовать, парты заказать и чернила ведра два купить, бумаги, карандашей, всякой амуниции. Тут такая тебе въедет училища — караул закричишь.

А у Поликарпа своя линия на уме.

— Ты это напрасно прикидываешь, у меня другой расчет: рамы нам Бирюк сделает, он столяр, а у него тоже мальчишка есть. И парты сколотить попросим его. Я даже так думаю. Безлошадный он, а посевишка имеет кой-какой? Чего нам миром стоит запахать ему, скажем, две десятины? Мы спашем, он нам за это парты сколотит. Вот и сразу большая скоска. Печка тоже нас не испугает. Кирпичи там целые которые. Не хватит — снесем по одному. Сто двадцать домохозяев — сто двадцать кирпичей. Старика Панюгина сложить заставим. Все равно ему негде жить. Сложит и будет за сторожа при школе работать.

Заноза, мужик насмешливый, головой качает.

— Уложил ты хорошо, не знаю, как выйдет.

— Выйдет, — сказал Поликарп. — Не захочет выходить — за рога потащим.

Как видите, и он умел шутку пустить.

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Долго кочевряжились мужики, упирались. Поликарп маленько бабам шепнул, которые помоложе да поумнее. А бабы такой народ — только тронь. Тут и вышло хомут да дышло — рты разинули все. Глядит Заноза, мужик насмешливый — глазам своим не верит: Дарья Петрухина и Варвара Митрохина — бабы молодые, здоровые — кровь с молоком. Без мужиков живут — вдовые. Я хочу не это сказать. Дарья Петрухина и Варвара Митрохина бревно волокут на плечах — только земля под ногами гнется.

— Куда их понесло! — думает Заноза.

Не успел надивиться, еще глядит: Марфа Куделина с Матреной Каюкиной двенадцать кирпичей тащат на носилках. Народ все безлошадный, голь-матушка, а руки здоровые, ну, и не стесняются… А тут и лошадные появились: Сергей Лухонин кобыленку стегает вожжей под хвост — глины везет полную телегу. Макар Осминкин бочку воды, накачал по самые краешки ведер пятьдесят. Инда мерин гнется. Бирюк с топором идет по улице, и долото с фуганком за плечом в кошеле. Праздничное было дело, нерабочее. Народ так и высыпал из каждой избы.

Я упустил маленько. Вы, наверное, догадались. Мужики с бабами, у которых ребятишки неграмотные, субботник решили сделать, всем миром-собором школу на ноги ставить. А народное дело, конечно: черту можно рога свернуть в одну минуту. Как привалили все — на пустыре целая ярмарка: смех, говор, шутки, прибаутки. Кто с топором, кто с долотом, кто с лопатой, И лопатам работа нашлась.

— Поддай, ребята, не жалей!

— Марья, навались хорошенько!

— Макар, лезай на подволоку!

— Антип, ширни на минуточку в подпол, осмотри нутренные заваленки.

Вот так получилась штука — окунь да щука!

Марья с Дарьей, Анна Парфенова с Маланьей Силуяновой, в четыре лопаты завалены, накачивают по самые окошки, чтобы тепло было учительнице с ребятишками. Бирюк круги чертит ногтем вместо циркуля, рамы налаживает. Старик Панюгин глиной мажется, печку настраивает. Немолодой глазами, всю бороду выпачкал. Смеются над ним, а он свое дело знает. Положит кирпичик — примажет. Ничего! Не больно красиво, зато больно Здорово, по-крестьянски: сто лет простоит, ронять будешь — не уронишь.

Кружились-кружились весь день, а будто совсем и не работали. Смеялись да подшучивали друг над другом, а к вечеру из печки поправленной дымок повалил.

Вот тебе на!

Оказия!

Завалены оборудовали, на потолок земли добавили, бабы помоложе полы вымыли, стены почистили. Что такое? Из конюшни заброшенной изба получилась. Осталось только Бирюку свое дело доделывать. У него ремесло не такое, чтобы сразу. Примерить да прикинуть надо. Отпилить, продолбить и на шпонку поставить. Сложное дело!

Ну, на этот раз кончили…

Заноза, мужик насмешливый, чвокает.

— Проклятые! Начали в шутку — выходит всурьез.

Идет мимо училища дня через три, а там кто-то постукивает. Глядит, а это Бирюк, как дятел, четвертую парту долбит.

— Стучишь?

— Стучу.

— Скоро кончишь?

— Через недельку готово будет…

Ну, я не все буду рассказывать, и так теперь понятно. Через месяц Поликарп говорил Семенихе жене:

— Шей две сумки!

Сшила Семениха. Одну Поликарп надел на Яшку, другую на Дуньку.

— Будет на улице бегать, пора за работу приниматься.

А еще через месяц Яшка, потея над азбукой, громко читал отцу:

— Бы… Я… Баба! Мы… Я… Мама!

Здоровая башка у Никанора Иваныча: аппарат самогонный изобрел. Ни у кого не хватило смекалки, только он додумался. Умный очень, другие дураки. Дома сидит, из села не выезжает — денежки сами лезут в карман. Поэтому и разбогател. Жене — ботинки, дочери — ботинки, себе — сапоги из опойковой кожи. Жене — платье, дочери — платье, себе — рубаху черного сатинета. Дом железом перекрыл, тарантас в починку отдал — первый житель. Умный очень, другие дураки. Продал Иван Захаров овцу — нужду со двора согнать, — половина овцы попала Никанору Иванычу. Было у Михайлы Дынькова четыре пуда зерна на черный день — два в аппарат пошло. Целую ночь куралесил Михаила, сделался самым богатым человеком на все Заволокино. Ничто нипочем! Ползал в избе на четвереньках, песни пел, над нуждой смеялся, как парень над брошенной девкой. Баба плакала — не слышал. Лошадь голодная по двору ходила — не видел. Очень уж хороша самогонка будь она проклята! Моложе сделала лет на пятнадцать. Разлетелась нужда в разные стороны, целую ночь не показывалась на глаза Михайле. Только утром: поднял Михаила развороченную голову, а нужда опять рядом с ним. Вцепилась как кошка ногтями, не оторвешь. Баба на лавке сидит, свесила голову. Около ребятишки жмутся. Слезы да горе. Кошка жалобно мяучит, ветер дует в худые окна, чугун пустой на боку валяется. Печка холодная, брюхо у всех голодное. Горе да слезы. Встал Михайла из-под лавки — ноги качаются, по вискам молотками стучат. На дворе лошадь с упреком глядит, рот разевает. Собака поджала хвост, воем собачьим душу вытягивает. Куда идти?

Пришел к Никанору Иванычу — на столе самовар кипит, пирогом из печки пахнет. Жена в новом платье, дочь в новом платье. Никанор Иваныч в новой рубахе из черного сатинета. Сидит умытый, расчесанный, по всей избе благодать. Умный очень, другие дураки. Поглядел Михайла на чужую благодать — тоска сердце грызет. А от тоски опять можно только в тоску.

— Здорово ты меня ушиб, Никанор. Похмеляй.

Иван Захаров пришел в худых порчишках, носом шмыгает, руки трясутся.

— Похмеляй, Никанор, — не гожусь.

Никанор Иваныч не отказывает. Хорошо аппарат работает — хватит. День и ночь капелька по капельке капает. Нет, не капельки. Труды мужицкие в четвертину переливаются, слезы бабьи, горе детское. Потому и разбогател. Жене — жакетку, дочери — жакетку, себе — пиджак диганалевый. Жене — кофту, дочери — кофту, себе — шаровары для праздника, пояс с кистями. Лошадь купил, корову дойную, на дворе гуси загагакали. Умный очень, другие дураки. Сам председатель волисполкома в гости ходит, секретарь за дочерью ухаживает, наверное замуж возьмет. Даже и это не все. Сам начальник районной милиции с обыском приезжал, чтобы аппарат арестовать, а уехал только утром. Всю ночь пели песни с председателем, играли с Никаноровой бабой, Никанору говорили:

— Ты, фабрикант, не бойся. Вся власть в наших руках. Понимаешь? Ни один человек пальцем не тронет тебя, если мы не захотим.