Так и думал после Никанор Иваныч: никто не тронет. Капает аппарат капелька по капельке — сколько тут денег? Миллион? Мало. Двадцать миллионов, сорок миллионов, миллион миллионов. Куча! Ворох огромный. Передняя изба, набитая деньгами. Целый обоз. Хорошо!

А случилось это вот как.

У Ивана Захарова расстройство, удержаться не может, и у Михайлы Дынькова расстройство — удержаться не может. Григорий Кручина, мужик бедный, прямо сказал:

— Теперь я не могу без самогонки — зарезала она меня.

Плачут три друга, кулаками стучат, Никанора Иваныча из матушки в матушку величают, что выдумал аппарат, а все-таки пьют. Зарезала самогонка, завлекла, заразила насмерть. Пропил Григорий Кручина осьмину земли, льются пьяные слезы, падают на каждом переулке:

— Пропащий я человек!

Прошел четыре переулка, на пятом свалился. Раскинул руки-ноги, лежит. Очень уж хороша самогонка, будь она проклята! Уложила, распластала и рубашку на спине заворотила. Свиньи подходили, нюхали Григорья Кручину — лежит. Собаки тявкали над взъерошенной головой — лежит. Вот какая забористая самогонка! Баба будила — не разбудила. Мужики будили — не разбудили. Положили Григорья Кручину на роспуски, домой повезли — лежит. Стали гроб сколачивать из двух досок, сказали:

— Хороший мужик был, царство небесное. Крышка!

А Иван Захаров на карачках ползает, половицы бородой метет, на судьбу мужицкую хныкает:

— Пропащий я человек!

Михайла Дыньков на кровати стонет — нутро горит. Воду пьет — не запьет. Квасом пожар тушит — не затушит.

— Вот так самогонка!

Думала, думала Михайлина баба, решила: запутался мужик, надо по-своему действовать.

Думала, думала Иванова баба, тоже решила: запутался мужик, надо по-своему действовать.

Сошлись бабы на улице, собранье устроили.

— Войну давайте делать с Никанором — силушки нет. Всю кровь из нас аппарат его высосит.

— Трудно с ним воевать: председатель руку держит.

— Будем и с председателем воевать.

— Начальник милиции в гости заезжает.

— И с начальником будем воевать.

Идут бабы по улице — зрелище невиданное.

Дынькова — с палкой, Захарова — с палкой, целая пехота с деревянным оружием. Прямо к Никанору Иванычу. Увидели занавески на окнах — еще пуще обидой сердце загорелось.

— Вот они, денежки наши!

Встретил на крыльце Никанор Иваныч бабье войско — не похоже на мужика. Сапоги опойковые на ногах, рубашка новая черного сатинета, шелковый пояс с кистями.

— Вот они, денежки наши!

Выступила Михайлина баба вперед — никакая сила не удержит:

— Где твоя акаянная фабрика?

— А вы что за милиция?

Михайлина баба сказала:

— Мы вот какая милиция: аппарат твой уничтожим, и тебя самого уничтожим, если будешь самогонку варить. Слезами нашими поишь мужиков!

Никифор Иваныч на резон:

— Прошу разойтись от моих окошек! А ваших неприятностей я не боюсь.

Кричит на баб, защиту чувствует от начальника милиции: «никто не тронет».

Бабы тоже в десять голосов:

— Всю фабрику твою уничтожим!

— В тюрьму посадим, — берегись!

— Не имеете права.

Тут Михайлина баба сказала:

— Идемте, бабы!

Двинулись на крыльцо, бабы за ней. Оробел Никанор Иваныч — дверь на крючок. А бабы в окошко кричат:

— Уничтожим!

Пришла Михайлина баба домой, Михайла на кровати без памяти ползает, плюет, жалуется.

— Нутро горит!

Тошно глядеть на мужика. Михайлина баба сказала:

— Ты, мужик, лучше молчи. Тисну вот, чтобы глаза мои не мозолил.

Пришла Захарова баба:

— Прошенье надо в город писать, там начальство повыше нашего.

— А писать кому?

— Маланька наша напишет, мы диктовать будем.

Собрались бабы около Маланьки. Маланька за столом сидит, ручкой в чернильницу тычет, бабы диктуют.

— Пиши! — говорит Захарова баба. — Силы нет.

Михайлина баба добавляет:

— Замучил нас акаянный аппарат.

Марья вдова, после Григорья Кручины, слезы передником утирает.

— Добавь, Маланька, от меня: с сиротами осталась я, не знаю, чего делать.

Матрена Дубасова кричит через Марьино плечо.

— Пиши сразу про все: председатель пьянствует, начальник милиции потачку дает. Всех арестуйте!

Скрипит Маланькино перо, спотыкается. Ничего, разберут, кому надо.

Услыхал Никанор Иваныч — зубами скрипнул. — Ах, акаянные бабы! Кабы на самом деле греха не вышло с ними. Надо будет председателю доложить, с начальником милиции посоветоваться. Оробел Никанор Иваныч. Надо аппарат спрятать.

Еще чего? Взятку надо дать. Бегает, мечется, — сам не свой. Только хотел идти к председателю, а председатель — к нему:

— Прячь аппарат! Человек из города приехал.

Поднял Никанор Иваныч аппарат, как малого ребенка, на руки, понес в амбар через улицу, а бабы… Ах, акаянные бабы! Перегородили дорогу, кричат:

— Вот, товарищ, этот самый. Замучились мы от него.

Тут только увидел Никанор Иваныч человека из города — лицом побелел, ноги задрожали. Хотел улыбнуться — губы скривились.

— Тюрьма!

Корову я доила рано утром. Гляжу, Николай бежит босиком.

— Где Володимир?

Думала я, случилось чего, спрашиваю:

— Зачем тебе?

— Арестуют нас сейчас: казаки сюда приехали.

Не успела я опомниться, Николая уже нет.

Выбежал и калитку не затворил. Оставила я ведро под коровой, бегу в избу. Дрожу вся, и язык не владеет. Глаза разбегаются в разные, стороны. Увидала ружье на стене, сунула под кровать без памяти. Очень уж испугалась. Бывали казаки проездом у нас, знала я — хорошего не будет. Тормошу Володимира, а он, как нарочно, уснул крепким сном. Схватила за руку, кричу:

— Володимир, Володимир, проснись! Казаки приехали.

Вскочил он, как был, и обуться не успел. Глядим, Ванюшка Черемнов с мешочком бежит, запыхался.

— Скорее, солдат, скрывайся — обыски будут делать.

Ребятишки проснулись в суматохе, маленький заплакал. Мне бы на руки его взять, чтобы не плакал, да разве есть когда? Ножик ищу, хлеба отрезать Володимиру на дорогу. Не догадаюсь целую горбушку дать, а мальчонка-малыш кричит на всю избу.

Большенький тоже заплакал. Такой крик поднялся — чужие люди под окошками начали останавливаться. Схватил Володимир пиджачишка рваный, говорит:

— Ты, Настасья, не бойся. Я на болоте буду сидеть до вечера. Вечером наведаю тебя. Станут спрашивать казаки, куда я делся, говори — ничего не знаешь. Тебя они не тронут — женщина ты.

Надавал мне таких советов, а я и не помню ничего. Вышла на двор, ведро с молоком на боку лежит, корова к воротам подошла, рогами калитку отворяет. В избе ребятишки плачут. Хожу, как дурочка, и сама не знаю за что взяться. Выглянула на улицу — там галдеж стоит. Кто в эту сторону бежит, кто — в ту. На меня показывают пальцем. Подбежала Анна шабриха спрашивает:

— Мужик твой скрылся?

Тут опять немного опомнилась я. Поглядела спокойно, говорю:

— Чего ему прятаться? Чай он не вор.

— Большевик он у тебя.

Не пойму сразу, чего хочет Анна, а она с добром ко мне. «Я, говорит, никому не скажу. Если дома спрятала его, пускай перепрячется. Найдут казаки — не помилуют». Подошла Наталья, Николаева жена, мигает мне через плечо: айда посекретничам. Увела меня на двор, спрашивает:

— Чего будем делать?

А я и сама не знаю, говорю ей:

— Нас не тронут, женщины мы.

Наталья тогда рассердилась на меня.

— Какая ты надежная, Настасья! Разве можно оставаться на глазах у всех? Один Прокоп утопит нас с головой за наших мужиков. Сколько хлеба отобрали они у него для неимеющих?

— Так чего же будем делать?

— Спрятаться надо нам.

— А ребят куда?

— Ребят оставим на денек, их не тронут. Уйдут казаки — вернемся. Не уйдут, попросим бабушку Фектисту поглядеть.