— Ранакомбе прав, — подает голос учитель Рамасо, — я это могу подтвердить. На днях я узнал из достоверных источников, что в округе Анталаха, в каких-нибудь ста километрах от нас, на плантациях ванили начались волнения. Столкновения между рабочими и французскими плантаторами привели уже ко многим арестам, и это еще больше возбуждает население.
— Нет! — взволнованно повторяет Ранакомбе. — Покоя здесь нет!
Все говорит о том, что ховский врач не ошибается. Несмотря на официальные заверения французского правительства, что на Мадагаскаре все в порядке, по разным признакам чувствуется, что в этом порядке появились уже трещины. Национально-освободительное движение, охватившее все южные рубежи Азии, проникает уже и на Мадагаскар. Медленно, с неизбежностью исторического приговора, на колонизаторов надвигаются события. Какой они примут характер и как сложится история острова? Мне бы очень хотелось узнать, что об этом думают трое моих гостей, но вопрос опять щекотливый, а они не очень любят откровенничать.
— Я не представляю себе развития событий, — подсказываю им, — без того, что Мадагаскар отойдет от Франции в будущем, когда вопрос назреет.
У осторожных Раяоны и Ранакомбе неясный, обеспокоенный взгляд. Помолчав, врач говорит:
— Это не такое простое дело. Не исключено, что в далеком будущем произойдет и это. Но людей, думающих о таких конечных результатах, у нас немного. Опыт двух последних поколений научил нас трезво оценивать события. Мы знаем, что завоевать подлинную независимость при нынешней расстановке сил совершенно невозможно, но зато все больше мальгашей желало бы достигнуть широкой автономии в рамках французского империализма.
— Или вроде доминионов английской короны? — спрашиваю.
— Да, многим мальгашам, умеющим политически мыслить, это кажется реальным и достижимым решением: Мадагаскар, получив хозяйственную и политическую автономию в рамках французского империализма, станет мальгашским.
— А такие мысли приобрели уже какую-нибудь реальную форму?
— Нет еще. Пока это только не созревшие идеи. Но рано или поздно должна появиться политическая партия, которая эти идеи воплотит в жизнь.[8]
«СОЗДАТЬ НЕЧТО ПРОЧНОЕ»
Из беседы со старостой Раяоной, врачом Ранакомбе и учителем Рамасо я узнаю любопытные вещи. Такие любопытные и важные, что они превратились чуть ли не в политическое интервью. Возле моей хижины проходят несколько девушек, несущих на головах пучки зеленых овощей с полей. Их приглушенное веселое щебетание доходит до нас, как песенка. Это похоже на живую картину из ветхого завета, в которую мощным потоком вливается предвечерний шум толчения риса в больших деревянных ступах. Архаическая картинка и шумы с незапамятных времен связаны с жизнью мальгашской деревни и кажутся перенесенными из другого мира и другой эпохи, так она далека от темы нашего разговора. И все же какая зависимость друг от друга! От того, какие бури всколыхнут Европу, какие идеи победят в Париже, кто в Тананариве возьмет власть в свои руки, — от всего этого будет зависеть в Амбинанитело судьба этих девушек с пучками зелени на головах и женщин, готовящих рис для семейного ужина.
В доводах обоих ховов некоторые вопросы для меня неясны, и я прошу Ранакомбе объяснить их:
— Вы представляете план политической автономии так, как будто на Мадагаскаре живет только один народ. А ведь здесь насчитывается около двадцати различных племен. Как вы думаете решить такой вопрос?
— Пустяки. Ведь у нас общий язык, и антагонизм между племенами легко преодолим.
— Вы тоже такого мнения, Рамасо? — поворачиваюсь к учителю.
— Нет!
Рамасо сидит в стороне. С напряженным вниманием прислушивается к разговору, не спуская с нас глаз.
— Почему? — спрашивает изумленный Ранакомбе.
Учитель глубоко набрал воздуху в легкие, как бы желая этим придать больше веса своим словам:
— Потому что антагонизм между племенами существует и избавиться от него теми способами, какие предлагает Ранакомбе, не удастся. Прежде всего антагонизм есть между главным племенем ховов и всеми другими народностями Мадагаскара как следствие деспотического управления ховов в прошлом веке. Вы согласны с этим, Ранакомбе?
— Только с оговоркой. Ведь феодальный деспотизм андрианов ушел в далекое прошлое.
— Да, но укоренившееся недоверие все еще существует.
— Со времени французского нашествия, — доказывает Ранакомбе, — недоверие это не имеет основания и постепенно исчезнет само собой. Все без исключения мальгашские племена находятся в настоящее время на положении подневольных, и у них один владыка.
Рамасо смотрит на врача с насмешливой улыбкой:
— Дорогой доктор, вы кому хотите затуманить мозги — вазахе? Или, может быть, мне? Именно со времени французского нашествия увеличились разногласия между ховами и другими более или менее отсталыми племенами. У вас появилось, как вы выражаетесь, среднее сословие, у других племен этого нет, там только одни крестьяне. Посмотрите на себя: мы живем на окраине страны бецимизараков, более пятисот километров нас отделяет от ховов, однако местная власть в руках представителя ховского народа. А разве не убедительно то, что в этой хижине из троих мальгашей, имеющих образование, двое — ховы! Представим себе, что в этот момент кончилось господство французов и власть на Мадагаскаре переходит к мальгашам. В чьи руки? Конечно, в руки нескольких тысяч представителей буржуазии — ховов, и повторилось бы то же, что было до нашествия французов: один класс одного племени господствовал бы безраздельно и — кто знает — деспотически над народом своего племени и всех других племен острова.
— А демократического движения вы не учитываете? — напоминает Ранакомбе.
— Нет! Не в этих условиях.
— Наверно, были бы созданы условия для поднятия уровня отсталых племен.
— Не верю! Буржуазии так же присущ деспотизм, как и прежним андрианам. Буржуазия отличается тем, что ревниво оберегает свои привилегии и опирается на эксплуатацию и насилие над другими.
— В таком случае, — говорит Ранакомбе, зло сощурив глаза, — в таком случае вы не видите возможности добиться независимости Мадагаскара?
— О-о, вижу! — отвечает пылко Рамасо. — Но только подлинной независимости!
Я с беспокойством смотрю на него. Если он откроет свои карты старосте и врачу — наверняка потеряет должность учителя. Оба хова подозрительно навострили уши. Я хочу предостеречь и удержать Рамасо, но не знаю, как это сделать.
— А что вы называете подлинной независимостью? — шипит староста Раяона.
Рамасо непринужденно улыбается:
— Вы не сердитесь на меня за откровенный разговор. Но вы, я думаю, согласитесь со мной. Я ни на минуту не сомневаюсь в искренности вашего мальгашского патриотизма. Однако наша будущая политическая жизнь не может опираться на относительно небольшую группу, даже если бы у нее были самые выдающиеся заслуги. Наше основное население — крестьяне; крестьянин-землероб и крестьянин-скотовод, землероб-хова и землероб-бецимизарака, скотовод-бара и всякий другой мальгашский крестьянин находятся в более или менее равных условиях, и поэтому они быстрее договорятся между собой. Только при единомыслии народных масс можно создать у нас нечто прочное и справедливое. Только власть народа может обеспечить на Мадагаскаре равную для всех жизнь.
Когда учитель кончил свою речь, наступило гробовое молчание. Затем оба ховы почти одновременно испуганно восклицают:
— Это же большевизм!
А врач Ранакомбе добавляет, уже развеселившись:
— И утопия!
Я не даю учителю ответить. Возможно, он был бы осторожен, но я предпочел не подвергать его опасному испытанию. И чтобы покончить со спорами, вскакиваю с места, хватаю рюмку рома и произношу тост за благополучие мальгашей:
— Разногласия во взглядах относятся к будущим и, можно сказать, внутренним делам. Пока они наступят, нужно преодолеть более близкие и более актуальные преграды. Вы согласны со мной?
8
Такая партия возникла в 1946 году и называется «Демократическое движение Мальгашского Возрождения», сокращенно — ДДМВ.
Независимо от деятельности этой партии недовольство туземного населения колониальным управлением увеличивается из месяца в месяц. Когда на Мадагаскар прибыл новый генерал-губернатор Коппе, народ в столице Тананариве встретил его криками:
«Долой Францию! Французы, возвращайтесь во Францию!»
В том же 1946 году французское правительство, желая предотвратить послевоенный распад колониальной системы, предоставило своим подданным, в том числе и мальгашам, гражданские права. Как эти права осуществлялись в колониях, вскоре выявилось на примере Мадагаскара. Партия ДДМВ, представляющая интересы буржуазных кругов, была совершенно легальной, и к своей цели — обрести автономию Мадагаскара в рамках так называемой французской унии — стремилась открытым путем. Ее руководство, вполне понятно, находилось в руках ховов. Но быстрое распространение влияния партии так обеспокоило колонизаторов, что они поспешили создать другую, профранцузскую мальгашскую партию, в задачи которой входило разрушить единство мальгашей. Когда натравливание мальгашей друг на друга не принесло ожидаемых результатов, в конце марта 1947 года была организована позорная провокация в отношении партии ДДМВ. Волнения, возникшие таинственным образом на Мораманга и восточном побережье острова, послужили предлогом для таких кровавых расправ, каких было мало даже в мрачной колониальной истории. Всех членов партии ДДМВ признали активными повстанцами и преступниками. Белое гражданское население острова получило оружие и вместе с военными отрядами уничтожало подозрительных мальгашей с невероятной злобой. Мальгаши совершенно не были готовы к защите, и погибли не только члены партии, но и те, кто имел хотя бы малейшее отношение к политике, и даже люди, державшиеся совершенно в стороне. По официальным данным, число убитых дошло до девяноста тысяч человек — ужасающий процент от неполных четырех миллионов мальгашей. Например, в самом Мораманга всех известных жителей, в том числе врачей, педагогов, купцов, заперли в железнодорожные вагоны и до единого уничтожили артиллерийским огнем.
Уцелевших политических деятелей в Тананариве арестовали и состряпали судебный процесс. На этом пародийном процессе со всем цинизмом было показано, как можно не считаться с самыми элементарными законами справедливости. Пытки и расстрел неугодных свидетелей считались обычным делом. Многих выдающихся мальгашей, даже делегатов законодательных французских палат, приговорили к смертной казни. Приговоры частично приводили в исполнение, частично откладывали, чтобы крепче держать мальгашский народ в постоянном страхе. Время от времени с Мадагаскара приходили вести об исполнении приговоров. Например, в Фианаранцоа расстреляли трех мальгашских патриотов в апреле 1951 года, значит, через три года после главного тананаривского процесса. Пресса французской метрополии осуждала жестокость методов, применяемых на Мадагаскаре. «Юманите» писала:
«Политбюро Французской компартии клеймит этот процесс как махинацию, цель которой удержать народ в ярме вопреки всем основам конституции. Каждый честный гражданин Франции, республиканец или демократ, должен сегодня громогласно протестовать».
Даже правая пресса вынуждена была присоединиться к суровому осуждению событий в колонии. Например, «Попюлер» писала:
«Мадагаскарский процесс — это преступление против прав человека».
«Аксьон»:
«Это ненависть распоясавшихся колонизаторов против демократического движения мальгашского возрождения, это желание сломить движение при помощи компрометации его руководителей в восстании, спровоцированном самими колонизаторами». «Франс тирер»: «Приговор суда в Тананариве опирается в равной степени на фальшивые показания и провокации».
«Се Суар»:
«Пародия процесса в Тананариве является преступлением против народа Мадагаскара и против Франции». «Фигаро»: «Требовать сурового запрещения применять следственные методы, позорящие весь наш народ, а если запрещение не поможет, требовать неумолимого уничтожения таких методов».
«Батай сосиалист»:
«Мы со всей страстью протестуем и выражаем все наше возмущение этим скандальным актом нарушения основ конституции».
После событий 1947 года и их последствий не может быть и речи хотя бы о мнимом примирении мальгашей с колонизаторами и их системой управления. Разрыв будет увеличиваться с каждым годом, пока справедливость не восторжествует. (Прим. автора.)
