Мне тогда казалось, что такой аргумент в споре является нечестным. Потом уже я пришел к пониманию того, что в человеческой речи, в споре, даже для отъявленных картезианцев чистая логика не является окончательным доказательством; логика — это только одна из частей, что составляет суть человеческой личности. Мои французские друзья понимали, что в споре критичным является не просто найти наиболее весомый аргумент, а вести сам спор наиболее «человечным» образом, апеллируя не только к логике своего визави, но и облекая свои аргументы в такую форму, которая явственно демонстрирует мудрость и здравый смысл твоей позиции. Такой стиль дискуссии обращается к более глубоким и тонким, чем чистая логика, струнам человеческой души и выводит сам спор в новое и более важное измерение, характерное человеческой природе. Если жизнь является набором противоречий, то, согласно французам, их надо преодолеть, если невозможно разрешить. Уверенность в себе, стиль, острый язык, острый глаз могут сделать то, что не под силу чистому разуму. Мне очень не нравилось проигрывать в таких спорах, особенно потому, что мои аргументы казались мне более весомыми и правильными. И все же я проигрывал один спор за другим. Это напоминает мне споры с женой: победы в мгновение ока могут обернуться поражениями. А вот для французов наоборот — поражения очень скоро могут превратиться в победы.
Во время моих посещений Парижа в семидесятые-восьмидесятые годы город стал центром для всевозможных террористических групп, и арабских, и европейских. Туда же тянуло и их врагов — американцев, израильтян, британцев и т. д. Для Америки все было ясно: террористов надо обнаружить и уничтожить. Французы не жаждали превращения своих улиц в поля сражений, но они также смотрели на это явление — терроризм — как на более сложное. Это было место и время для всего — и кое-что должно было быть уничтожено, кое-что защищено. Цели постоянно менялись. Каждая группировка имела свои особенности, свои права и свои правду, однако было и очень много общего между ними. Французы достигли прямо-таки совершенства в том, как предпринимать минимально возможные меры, поэтому временами казалось, что они даже защищают террористов. Несмотря на то что Франция была членом антитеррористической коалиции, никаких сомнений не возникало, что ее взгляд на проблему отличался от взглядов ее союзников.
Говоря словами Руссо, очевидная противоречивость такой позиции не остановила французов. Они рассматривали битву за Европу, как иногда все это высокопарно называли, как нечто слишком важное, чтобы просто в ней победить. Из нее надо было выйти с приемлемыми результатами, путем аккуратного маневрирования, не обязательно достигнув окончательного решения. «Приемлемые результаты» — это понятие было сложно заранее определить и поставить себе в качестве цели, которую необходимо достигнуть. Какими будут эти «приемлемые результаты» должно было стать ясно через какое-то время, в процессе работы. Простое физическое уничтожение всех известных террористов не означает долговременное решение проблемы — останутся те, о ком в данный момент ничего неизвестно. Слежка за террористами похожа на коллекционирование почтовых марок, как мне однажды сказали. Она должна осуществляться медленно и осторожно, обращая внимание на различные особенности, без какой-либо спешки в продажах и покупках. Это спокойная, даже созерцательная деятельность. Одним из главных моментов для французов было не допустить, чтобы открытая война с терроризмом велась на территории Франции, тем более Парижа. В противном случае толпы террористов стали бы слетаться сюда в еще больших количествах. Мне сказали: «Мы слишком небольшие, чтобы сражаться за благо всего мира. Мы боремся за Париж, чтобы сохранить его мирным. Вы, американцы, можете спасать мир повсюду, но только не в Париже».
Я был молод и возмущался французским вероломством. Это все казалось противоречивым нонсенсом. Но такой же казалась и французская философия, пока наконец до меня не дошло, что мне пытались объяснить: нам бы хотелось уничтожить всех террористов и терроризм как таковой, но мы не знаем, как это сделать. Поезда каждую минуту приходят в Париж — вместе с ними приедут новые отморозки. Мы не знаем, как искоренить терроризм в мире. Но если нам удастся сделать так, чтобы террористы не убили слишком много людей в Париже, то это уже будет кое-что. И если в процессе достижения этой цели нам придется делать вещи, которые могут озадачить наших союзников, то нам, французам, ничего не останется, кроме как вытерпеть это и смириться с этим. Мы сделаем это потому, что мы французы.
Для французов карьерные планы — не главное, что призвано придать цель жизни. Их жизнь — это цепь событий: случайные встречи, спонтанные углубления в самих себя, мимолетные интрижки. Каждое такое событие рождает неожиданные возможности, дает повод для созерцания, для любви в жизни. Или не дает.
В то же время есть семья и какие-то вещи, для которых француз был рожден. Что бы ни произошло, семья всегда примет его. Противоречие между космополитическим характером французского интеллекта, дом которого — вся планета, и конкретным французом, который всегда летом едет к своей семье в Вогезы, поражает и удивляет, но я воспитал в себе привычку не зацикливаться на этом. Вспоминается, как одна француженка — блестящая женщина необыкновенной красоты — решила поддерживать меня. Ее образ жизни был исключительно богемный, но каждый вечер она возвращалась в квартиру к своим родителям.
Французская утонченность может привести к тому, что они сами себя могут сбить с толку. Разве что тонкость их натуры достигнет таких пределов, что сбить с толку будет вообще невозможно. Мировой разлад они просто пережидают. Они ждут, что придет затем. Для того чтобы понять французский характер, а в его свете — даже некоторые особенности всего Евросоюза, помните, что их не смутить противоречиями, их не остановят ни поражения, ни упадок.
Упадок Франции начался в начале девятнадцатого века после поражения Наполеона, но тогда он был еще не так очевиден, как в конце того века, когда летящая на всех парах Германия оставила экономику Франции далеко позади. Страна оказалась между двух необыкновенно успешных индустриальных держав: между Британией на западе, отделенной узким проливом, и Германией на востоке, на другом берегу Рейна. К концу девятнадцатого века оба этих государства явно возвышались над Францией.
Много копий было сломано в спорах, почему так произошло. Макс Вебер в своем произведении «Протестантская этика и дух капитализма» доказывал, что протестантизм обеспечивает лучшую базу для экономического развития, чем католичество. Аргументы были приведены весомые, но одновременно был проигнорирован тот факт, что Бавария и Рейнская область, регионы с доминированием католичества, были частью Германии, а Рейнская область — это вообще индустриальное сердце Германии. Другие аналитики делают упор на сопротивлении индустриализации со стороны французского крестьянства. В общем, существует много соображений на этот счет, причем большинство из них носит вполне логичный и здравый характер, объясняет ту или иную особенность развития страны, но нет ни одной «теории», которая бы учитывала все факторы.
Мне кажется наиболее удачным следующее объяснение. После поражения Наполеона Британия стала доминирующей силой в Мировом океане и создала могущественную империю с Индией в качестве главной жемчужины. Британцы собрали под властью своей короны самые лакомые земли и обеспечили себе полное господство в торговле на имперском пространстве. Франция тоже сколотила свою империю, но во многом она состояла из того что оставалось, что объективно было менее ценно, чем то, что захватила Британия. Французская империя была геополитическим образованием более «низкого уровня» во всех отношениях. Торговля внутри Французской империи не обладала должным уровнем самодостаточности, что явно было характерно для империи Британской.
Другим значимым фактором были особые отношения Британии с Америкой. Несмотря на болезненное поражение в войне за независимость Соединенных Штатов, Британия сохранила тесные торговые отношения с бывшей колонией. Особую важность в этой торговле приобрели американские земли в бассейне Миссисипи, которые были просто каким-то рогом изобилия в смысле производства продовольствия. В результате цены на продовольствие в Великобритании снизились, что привело к разорению британских фермеров и пополнению ими армии промышленных рабочих. Франция не использовала американское продовольствие в такой степени, тем самым объективно поддержав своих фермеров. В результате индустриальная рабочая сила во Франции оказалась более малочисленна, а продовольствие в городах — в среднем более дорогим. Британцы были более безжалостны к своим фермерам, а поэтому достигли бóльших экономических успехов.
