У подъезда нас ждет автомобиль. Шофер открывает дверцу, я помогаю Олимпиаде забраться в салон. Ныряю следом. Сергей отправляется к водителю – кажется, он понял. Задний диван широкий, здесь и трое свободно поместятся, но я как бы случайно сажусь так, что наши тела соприкасаются. Она не отодвигается. На нас вороха одежды, но через ряды плотной ткани я чувствую ее бедро – горячее и упругое. Боже, дай мне силы!
– От вас приятно пахнет, Павел Ксаверьевич! – говорит Олимпиада. – Хороший одеколон.
– Не все ж пахнуть порохом!
– К тем, к кому едем, лучше порохом, – вздыхает она. – Сытые, здоровые, что им до раненых?
Так для нее это не забава?
– Вы бывали в госпиталях?
– И в лазаретах! – подтверждает она. – Много раз. Тесно, грязь, вши… Медикаментов не хватает, постельного белья не хватает, раненых часто положить негде. Нужны средства…
Беру ее руку в тонкой лайковой перчатке и прижимаю к губам.
– Что вы, Павел Ксаверьевич! – Она смущена.
– Это вам в благодарность от раненых! – говорю. Имею право. Был, лечился.
К сожалению, ехать недалеко. Поднимаемся по мраморным ступеням. Большой зал, на стульях сидят люди, десятка три-четыре. Перед ними стол, за ним несколько стульев. Это для нас. На столе лежит серебряный поднос, ясен пень, для пожертвований. Евстафий уже здесь Проходим, садимся. Евстафий встает.
– Господа! – обращается он к публике. – Хочу рассказать вам о положении на Германском фронте…
Он еще долго говорит о тяготах войны, о раненых, нуждающихся в попечении, долге каждого сына Отечества… Слова высокопарные, стертые, публика в зале скучает. Разглядываю. Главным образом мужчины, судя по одежде, не бедные. Жирные, лоснящиеся лица, круглые животы… Что им до раненых и больных? Сытый голодного не разумеет. Замечаю у дверей двух жандармов в голубых мундирах при саблях и револьверах в кобурах. А эти-то зачем? Для порядка?
Похоже, красноречие Евстафия пропадает впустую. Наклоняюсь к ушку Олимпиады, шепчу:
– Сколько вот эти могут пожертвовать?
– В «Яре» или «Эрмитаже» за ужин сотню, а то две оставляют, – сердито шепчет она. – А здесь бросят красненькую, а то и синенькой обойдутся. Вчера тысячи за день не собрали!
М-да, дела у сборщиков кислые. Миллионер понадеялся на красоту помощницы, но ее глазки пасуют, когда речь заходит о деньгах. Фронтовики – последняя надежда. За тем позвали и обласкали. Что ж, надо оправдывать доверие. Цель благородная, о подоплеке промолчим. Вновь наклоняюсь к розовому ушку:
– Олимпиада Григорьевна, после моего выступления берите поднос и следуйте за мной. Ничему не удивляйтесь!
Она смотрит изумленно, но все ж кивает.
– Я приглашаю выступить наших фронтовиков! – Евстафий наконец вспомнил о нас. – Их награды красноречиво говорят о подвигах. Герои пролили кровь за Отчизну, лечились в госпиталях. Я прошу их рассказать об этом!
Встаю. Это грубое нарушение субординации, первым должен говорить поручик. Наплевать. Меня встречают жидкими аплодисментами.
– Господа! Я военный человек и буду краток. Во время боевого вылета на бомбардировку неприятеля я был ранен. Осколок немецкого снаряда угодил мне в живот. На пути он встретил часы и вбил их мне в кишки. Вот эти часы, вернее то, что от них осталось, – достаю «Буре». В зале оживление, многие вытягивают головы. – У вас будет возможность их разглядеть. Меня спас военный доктор, коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, который извлек эти часы, а также осколки стекла и прочие шестеренки. Их было много, – улыбаюсь, в зале оживление. – Меня выходили сестры милосердия, которые обмывали и переодевали меня, когда я лежал без сознания. Точно так же они спасают тысячи раненых офицеров и нижних чинов. Низкий им за это поклон. Труд этих людей малозаметен, подвиг их благороден. Самое малое, что мы можем сделать для них и для спасения раненых – пожертвовать на госпитали и лазареты. Лично я даю сто рублей! – достаю из бумажника и бросаю на поднос «катеньку». – Приглашаю всех последовать!
Выхожу из-за стола, иду в зал. После мгновенного замешательства Олимпиада хватает поднос и устремляется следом. Я несу перед собой останки часов на цепочке, дескать, глядите! Глядят, некоторые даже трогают. После чего достают бумажники и ридикюли. Сурово наблюдаю за процессом. Планка задана, только попробуйте меньше! Даже не пытаются: меньше сотни никто не кладет. Некоторые вываливают больше. Обход завершен, Олим-пиада за столом пересчитывает сбор.
– Четыре тысячи двести три рубля! – объявляет громко.
Я знаю, кто дал эту трешку – жандарм у входа. При этом он смутился – наверное, больше с собой не было. Я молча пожал ему руку.
Жандармы подходят к столу. Деньги складывают в брезентовый мешок, один из жандармов достает свечку и палочку сургуча, расплавленный сургуч капает на шнурок замка, Евстафий ловко прижимает к коричневому пятну печать. Жандармы уносят мешок.
– Куда его? – спрашиваю у Олимпиады.
– В банк! – Она удивлена вопросу. – Все пожертвования кладут в банк, после чего госпитали и лазареты получают, сколько надобно. Никто другой доступа к деньгам не имеет.
Умно! У нас бы распилили за ближайшим углом. Интересно, откаты здесь есть? Наверное. Хотя с такого, как Розенфельд, откат не потребуешь, он сам тебя закатает, куда Макар телят не гонял. Он и царю написать может.
Раскланиваемся с почтенной публикой, уходим. На улице Евстафий долго жмет мне руку. Мне его благодарность – до уличного фонаря, мне больше дорог взгляд, которым меня одарили. Не Рапота – Сергей смотрит зверем. Под предлогом перекура отвожу его в сторону.
– Почему ты не предупредил?! – Сергей по-настоящему зол. – Получается: ты жертвуешь, а я нет?
Молча показываю пачку банкнот. У Рапоты – кратковременный столбняк.
– Откуда? – выдавливает он.
– Наследство матери. Причем меньшая его часть. У тебя есть столько?
– Все равно неудобно… – он еще не смирился.
– Тебе понадобятся деньги.
– Для чего?
– Ты дал телеграмму Татьяне?
– Какую телеграмму?
– Срочную! – Делаю вид, что диктую: – В командировке в Москве. Очень скучаю. Приезжай немедленно. Телеграфируй прибытие: гостиница «Метрополь», мне. Точка.
Сергей краснеет. Надо же, не разучился!
– Это не будет выглядеть… – Он все еще сомневается, хотя глаза уже горят.
– Когда Татьяна узнает, что ты жил один в роскоши, она никогда не простит! Я знаю женщин! Не будь эгоистом!
Все, готов! Речь идет о счастье невесты, какие могут быть возражения? Сергей просит заехать на телеграф. Обратно возвращается сияющим – дело сделано. Обед, пардон, «завтрак» в ресторане. На столе вино, от более крепких напитков отказываюсь решительно. Не до того. Сергей почти не умолкает: он рассказывает о Татьяне. Его прямо распирает, душа требует поделиться.
– А у вас, Павел Ксаверьевич, невеста есть? – интересуется Олимпиада. Сердце у меня екает: вопрос не дежурный. Качаю головой.
– Почему? – она искренне удивлена. – Не успели?
– Я вдовец.
Глаза ее распахнуты до корней волос. Для вдовца я слишком молод. Сейчас бы губами да к этим глазам…
– Вы… Давно?
– Еще до войны. Трагический случай…
Она кивает и больше не спрашивает. Однако я чувствую: что-то изменилось. Мы словно встали вровень. Для замужней женщины холостяк и вдовец – разные категории. Очень разные.
В фойе я вновь одеваю Олимпиаду. На заднем диване автомобиля мы снова вдвоем. Сидим, прижавшись друг к другу, как будто так и нужно.
– По скольку собирать с новой публики? – спрашиваю Липу. – Сколько мне класть?
– Павел Ксаверьевич, вы хотите?..
– Хочу! Я располагаю средствами – недавно получил наследство. На благое дело не жалко.
– Какой вы!.. – она не договаривает. Берет мою руку и сжимает в своей ладошке. Мы в перчатках, но я чувствую каждую клеточку ее кожи. Боже, продли мгновенье! Не продлил…
Трюк с часами вновь проходит успешно. Я чувствую себя клоуном, но назвался груздем… В этот раз кладу пятьдесят рублей двумя купюрами. Две бумажки по двадцать пять рублей с портретом Александра III. При этом произношу: «От нас!» Подразумевается участие и Сергея. Никто не знает, что Сергей меня не уполномочивал, а сам Рапота ничего не замечает – он весь в мечтах. Подсчет, брезентовый мешок, жандармы… Третье место – университет. Здесь публика победнее, самых богатых мы окучили ранее. Дают по четвертной, десятке, кладут пять рублей, случается и рубль. В аудитории – профессора, приват-доценты, студенты… И студентки. Их мало, но они очень любопытные. После подсчета денег окружают меня, трогают почтенные останки «Буре», засыпают вопросами. Некоторые откровенно строят глазки. Приятная компания.
