Приор глядит на него с нежностью.

– Прост и кроток, – говорит он, – сии добродетели свойственны сильным.

Горанфло усвоил, что по-латыни «да» будет «ita». Это его очень выручает: на все, что ему говорят, он ответствует «ita» с тем самодовольным видом, который неизменно производит впечатление.

Поощренный постоянным согласием Горанфло, приор иногда говорит ему:

– Вы слишком много трудитесь, брат мой, это порождает печаль в вашем сердце.

И Горанфло отвечает достопочтенному Жозефу Фулону так же, как иной раз Шико отвечает его величеству Генриху III:

– Кто знает?

– Быть может, наши трапезы немного тяжелы для вас, – добавляет приор. – Не угодно ли вам, чтобы мы сменили брата повара? Вы же знаете, дорогой брат:

quoedam saturationes minus succedunt18.

– Ita, – твердит Горанфло и с новым жаром ласкает своего осла.

– Вы слишком много ласкаете вашего Панурга, брат мой, – говорит приор, – вас снова может одолеть тяга к странствиям.

– О! – отвечает на это Горанфло со вздохом. По правде говоря, воспоминание о странствиях и мучит Горанфло. Он, воспринявший сначала свое изгнание из монастыря как огромное несчастье, открыл затем в этом изгнании бесчисленные и дотоле неведомые ему радости, источником которых была свобода.

И теперь, в самый разгар своего блаженства, он чувствует, что жажда свободной жизни, словно червяк, точит его сердце, – свободной жизни вместе с Шико, веселым собутыльником, с Шико, которого он любит, сам не зная почему, может быть, потому, что тот время от времени дает ему взбучку.

– Увы! – робко замечает молодой монашек, наблюдавший за игрой лица Горанфло. – Я думаю, вы правы, достопочтенный приор: пребывание в монастыре тяготит преподобного отца.

– Не то чтобы тяготит, – говорит Горанфло, – но я чувствую, что рожден для жизни в борьбе, для политических выступлений на площадях, для проповедей на улицах.

При этих словах глаза Горанфло вспыхивают: он вспоминает об яичницах Шико, об анжуйском вине мэтра Клода Бономе, о нижней зале «Рога изобилия».

Со времени вечера Лиги или, вернее, с утра следующего после него дня, когда Горанфло возвратился в свой монастырь, ему не разрешали выходить на улицу. С тех пор как король объявил себя главой Союза, лигисты удвоили свою осторожность.

Горанфло был так прост, что ему даже в голову не пришло воспользоваться своим положением и заставить отворить себе двери.

Ему сказали:

– Брат, выходить запрещено.

И он не выходил.

Не оставалось больше сомнений относительно того, что за внутренний огонь снедает Горанфло, отравляя ему счастье монастырской жизни.

Поэтому, видя, что печаль его со дня на день растет, приор однажды утром сказал монаху:

– Дражайший брат, никто не имеет права подавлять свое призвание. Ваше – состоит в том, чтобы сражаться за Христа. Так идите же, выполняйте миссию, возложенную на вас всевышним, но только берегите вашу драгоценную жизнь и возвращайтесь обратно к великому дню.

– Какому великому дню? – спросил Горанфло, поглощенный своей радостью.

– К дню праздника святых даров.

– Ita! – произнес монах с чрезвычайно умным видом. – Но, – добавил он, – дайте мне немного денег для того, чтобы я, как подобает христианину, черпал вдохновение в раздаче милостыни.

Приор поспешил отправиться за большим кошельком, который он и раскрыл перед Горанфло. Горанфло запустил в него свою пятерню.

– Вот увидите, сколько пользы принесу я монастырю, – сказал он и спрятал в огромный карман своей рясы то, что почерпнул в кошельке приора.

– У вас есть текст для проповеди, не правда ли, дражайший брат? – спросил Жозеф Фулон.

– Разумеется.

– Поверьте его мне.

– Охотно, но только вам одному. Приор подошел поближе и, исполненный внимания, подставил Горанфло свое ухо.

– Слушайте.

– Я слушаю.

– Цеп, бьющий зерно, бьет себя самого, – шепнул Горанфло.

– Замечательно! Прекрасно! – вскричал приор. И присутствующие, разделяя на веру восхищение достопочтенного Жозефа Фулона, повторили вслед за ним: «Замечательно, прекрасно!»

– А теперь я могу идти, отец мой? – смиренно спросил Горанфло.

– Да, сын мой, – воскликнул почтенный аббат, – ступайте и следуйте путем господним.

Горанфло распорядился оседлать Панурга, взобрался на него с помощью двух могучих монахов и около семи часов вечера выехал из монастыря.

Это было как раз в тот день, когда Сен-Люк возвратился в Париж. Город был взбудоражен известиями, полученными из Анжу.

Горанфло проехал по улице Сент-Этьен и только успел свернуть направо и миновать монастырь якобинцев, как внезапно Панург весь задрожал: чья-то мощная рука тяжело опустилась на его круп.

– Кто там? – воскликнул испуганный Горанфло.

– Друг, – ответил голос, показавшийся Горанфло знакомым.

Горанфло очень хотелось обернуться, но, подобно морякам, которые каждый раз, когда они выходят в море, вынуждены заново приучать свои ноги к бортовой качке, Горанфло каждый раз, когда он садился на своего осла, должен был затрачивать некоторое время на то, чтобы обрести равновесие.

– Что вам надо? – сказал он.

– Не соблаговолите ли вы, почтенный брат, – ответил голос, – указать мне путь к «Рогу изобилия»?

– Разрази господь! – вскричал Горанфло в полном восторге. – Да это господин Шико собственной персоной!

– Он самый, – откликнулся гасконец, – я шел к вам в монастырь, мой дорогой брат, и увидел, что вы выезжаете оттуда. Некоторое время я следовал за вами, боясь, что выдам себя, если заговорю. Но теперь, когда мы совсем одни, я к вашим услугам. Здорово, долгополый! Клянусь святым чревом, ты, по-моему, отощал.

– А вы, господин Шико, вы, по-моему, округлились, даю честное слово.

– Я думаю, мы оба льстим друг другу.

– Но что такое вы несете, господин Шико? – поинтересовался монах. – Ноша у вас как будто порядком тяжелая.

– Это задняя часть оленя, которую я стащил у его величества, – ответил гасконец, – мы сделаем из нее жаркое.

– Дорогой господин Шико! – возопил монах. – А под другой рукой у вас что?

– Бутылка кипрского вина, которую один король прислал моему королю.

– Покажите-ка, – сказал Горанфло.

– Это вино как раз по мне, я его очень люблю, – сказал Шико, распахивая свой плащ, – а ты, святой брат?

– О! О! – воскликнул Горанфло, увидев два нежданных дара, и от восторга так запрыгал на своем скакуне, что у Панурга подкосились ноги. – О! О!

На радостях монах воздел к небу руки и голосом, от которого задрожали оконные стекла по обе стороны улицы, запел песню. Панург аккомпанировал ему своим ревой.

Перелестно музыка играет,

Но звукам только слух мой рад.

У розы нежный аромат,

Но жажды он не утоляет.

И досягаем только глазу

Небес сияющий покров…

Вино всем угождает сразу:

Желудку, уху, носу, глазу.

С вином я обойтись готов

Без неба, музыки, цветов.

В первый раз почти за целый месяц Горанфло пел.

Предоставим двум друзьям войти в кабачок «Рог изобилия», куда, как вы помните, Шико всегда приводил монаха по соображениям, о важности коих Горанфло даже и не подозревал, и возвратимся к господину де Монсоро, которого несут на носилках по дороге из Меридора в Париж, и к Бюсси, покинувшему Анжер с намерением следовать тем же путем.

Всадник на хорошем коне не только без труда может догнать людей, идущих пешком, он еще рискует обогнать их.

Так и случилось с Бюсси.

Шел к концу май, и было очень жарко, особенно в полдень.

По этой причине граф де Монсоро приказал сделать привал в небольшом леске по дороге. И так как ему хотелось, чтобы герцог Анжуйский узнал об его отъезде по возможности позже, он позаботился увести вместе с собой в чащу – переждать там самое жаркое время – всех тех, кто сопровождал его. Одна из лошадей была навьючена припасами, таким образом, можно было позавтракать, не прибегая к услугам трактира.