И он, в свою очередь, повернулся к королю спиной.

– Ну вот я и остался один, – сказал король, – превосходно, продолжайте, мои дорогие друзья, ради которых, как меня упрекают, я пускаю по ветру свое королевство. Покидайте меня, оскорбляйте меня, убивайте меня все разом. Клянусь честью! Меня окружают одни палачи. Ах, Шико, мой бедный Шико, где ты?

– Прекрасно, – сказал Келюс, – только этого нам не хватало. Теперь он взывает к. Шико.

– Вполне понятно, – ответил ему Можирон.

И наглец процедил сквозь зубы некую латинскую пословицу, которая переводится на французский следующей аксиомой: «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты».

Генрих нахмурил брови, в его больших глазах сверкнула молния страшного гнева, и на сей раз взгляд, брошенный им на зарвавшихся друзей, был поистине королевским взглядом.

Но приступ гнева, по-видимому, обессилил короля. Генрих снова откинулся в кресле и стал теребить за уши одного из щенков, которые сидели у него в корзинке.

Тут в передней раздались быстрые шаги, и появился д'Эпернон, без шляпы, без плаща, в разодранном в клочья камзоле.

Келюс и Можирон обернулись к вновь пришедшему, а Нарцисс с лаем кинулся на него, словно он узнавал любимцев короля только по их платью.

– Господи Иисусе! – воскликнул Генрих. – Что с тобой?

– Государь, – сказал д'Эпернон, – поглядите на меня; вот как обходятся с друзьями вашего величества.

– Да кто же с тобой так обошелся? – спросил король.

– Ваш народ, клянусь смертью Христовой! Вернее говоря, народ герцога Анжуйского. Этот народ кричал:

«Да здравствует Лига! Да здравствует месса! Да здравствует Гиз! Да здравствует Франсуа!» В общем – да здравствуют все, кроме короля.

– А что ты ему сделал, этому народу, почему он с тобой так обошелся?

– Я? Ровным счетом ничего. Что может сделать народу один человек? Народ признал во мне друга вашего величества, и этого ему было достаточно.

– Но Шомберг?

– Что Шомберг?

– Шомберг не пришел тебе на помощь? Шомберг не защитил тебя?

– Клянусь телом Христовым, у Шомберга и без меня забот хватало.

– Что это значит?

– А то, что я оставил его в руках красильщика, с жены которого он сорвал чепец и который собирался, вместе с пятеркой или семеркой своих подмастерьев, задать ему жару.

– Проклятие! – вскричал король. – Где же ты его оставил, моего бедного Шомберга? – добавил он, поднимаясь. – Я сам отправлюсь ему на помощь. Быть может, кто-нибудь и скажет, – он взглянул в сторону Можирона и Келюса, – что мои друзья покинули меня, но, по крайней мере, никто не скажет, что я покинул своих друзей.

– Благодарю, государь, – произнес голос позади Генриха, – я здесь, Gott verdamme rnich3, я справился с ними сам, хотя и не без труда.

– О! Шомберг! Это голос Шомберга! – закричали трое миньонов. – Но где же ты, черт возьми?

– Клянусь богом! Я там, где вы меня видите, – возопил тот же голос.

И тут все заметили, что из темноты кабинета к ним приближается не человек, нет, – тень человека.

– Шомберг! – воскликнул король. – Откуда ты явился, откуда ты вышел и почему ты такого цвета?

И действительно, весь Шомберг, от головы до пят, не исключая ни одной части его тела и ни одного предмета его костюма, весь Шомберг был самого прекрасного ярко-синего цвета, какой только можно себе представить.

– Der Teufel!4

– закричал он. – Презренные! Теперь понятно, почему весь этот народ бежал за мной.

– Но в чем же дело? – спросил Генрих. – Если бы еще ты был желтый, это можно было бы объяснить испугом, но синий!

– Дело в том, что они окунули меня в чан, прохвосты. Я думал, что они меня окунули всего лишь в чаи с водой, а это был чан с индиго!

– Клянусь кровью Христовой! – засмеялся Келюс. – Они сами себя наказали: индиго штука дорогая, а ты впитал краски не меньше, чем на двадцать экю.

– Смейся, смейся, хотел бы я видеть тебя на моем месте.

– И ты никого не выпотрошил? – спросил Можирон.

– Знаю одно: мой кинжал остался где-то там – вошел по самую рукоятку в какой-то мешок, набитый мясом. Но все свершилось за одну секунду: меня схватили, подняли, понесли, окунули в чан и чуть не утопили.

– А как ты от них вырвался?

– У меня достало смелости решиться на трусливый поступок, государь.

– Что же ты сделал?

– Крикнул: «Да здравствует Лига!»

– Совсем как я, – сказал д'Эпернон, – только меня заставили добавить к этому: «Да здравствует герцог Анжуйский!»

– И я тоже, – сказал Шомберг, кусая себе пальцы от ярости, – я тоже так крикнул. Но это еще не все.

– Как! – воскликнул король. – Они заставили тебя кричать еще что-нибудь, мой бедный Шомберг?

– Нет, они не заставили меня кричать еще, с меня и так, слава богу, было достаточно, но в тот момент, когда я кричал: «Да здравствует герцог Анжуйский!..»

– Ну, ну…

– Угадайте, кто прошел мимо в тот момент?

– Ну разве я могу угадать?

– Бюсси, проклятый Бюсси, и он слышал, как я славил его господина.

– По всей вероятности, он не понял, что происходит, – сказал Келюс.

– Черт возьми, как трудно было сообразить, что происходит! Я сидел в чане, с кинжалом у горла.

– И он не пришел тебе на выручку? – удивился Можирон. – Однако это долг дворянина по отношению к другому дворянину.

– У него был такой вид, словно он думает совсем не о том; ему только крыльев не хватало, чтобы воспарить в небо, – несся, едва касаясь земли.

– Впрочем, – сказал Можирон, – он мог тебя и не узнать.

– Прекрасное оправдание!

– Ты уже был синий?

– А! Ты прав, – сказал Шомберг.

– Тогда его поведение простительно, – заметил Генрих, – потому что, по правде говоря, мой бедный Шомберг, я и сам-то тебя не узнал.

– Все равно, – возразил Шомберг, который недаром происходил из немцев, – мы с ним еще встретимся где-нибудь в другом месте, а не на углу улицы Кокийер, и в такой день, когда я не буду сидеть в чане.

– О! Что касается меня, – сказал д'Эпернон, – то я обижен не на слугу, а на хозяина, и хотел бы встретиться не с Бюсси, а с монсеньером герцогом Анжуйским.

– Да, да, – воскликнул Шомберг. – Монсеньер герцог Анжуйский хочет убить нас смехом, в ожидании пока не сможет убить нас кинжалом.

– Это герцогу Анжуйскому пели хвалы на улицах. Вы сами их слышали, государь, – сказали в один голос Келюс и Можирон.

– Что и говорить, сегодня хозяин Парижа – герцог, а не король. Попробуйте выйти из Лувра, и вы увидите, отнесутся ли к вам с большим уважением, чем к нам, – сказал д'Эпернон Генриху.

– Ах, брат мой, брат мой! – пробормотал с угрозой Генрих.

– Э, государь, вы еще не раз скажете то, что сказали сейчас: «Ах, брат мой, брат мой!», но никаких мер против этого брата не примете, – заметил Шомберг. – И, однако, заявляю вам: для меня совершенно ясно, что ваш брат стоит во главе какого-то заговора.

– А, смерть Христова! – воскликнул Генрих. – То же самое я говорил этим господам только что, когда ты вошел, д'Эпернон, но они в ответ пожали плечами и обернулись ко мне спиной.

– Государь, – сказал Можирон, – мы пожали плечами и обернулись к вам спиной не потому, что вы заявили о существовании заговора, а потому, что мы не заметили у вас желания расправиться с ним.

– А теперь, – подхватил Келюс, – мы поворачиваемся к вам лицом, чтобы снова сказать вам: «Государь, спасите нас или, вернее, спасите себя, ибо стоит погибнуть нам, и для вас тоже наступит конец. Завтра в Лувр явится господин де Гиз, завтра он потребует, чтобы вы назначили главу Лиги, завтра вы назовете имя герцога Анжуйского, как вы обещали сделать, и лишь только герцог Анжуйский станет во главе Лиги, то есть во главе ста тысяч парижан, распаленных бесчинствами сегодняшней ночи, вы полностью окажетесь у него в руках.

– Так, так, – сказал король, – а в случае если я приму решение, вы готовы меня поддержать?