– А говорил “неумелые”, – сказал Гай. – Нормальные стихи, как у поэта. Хорошие… А говорил “не помню”…

– Начал читать и вспомнил… А вот еще:

Но это я уже потом сочинил, эти строчки в эпиграф не вошли.

– Куда не вошли?

– В эпиграф… Ну, это такое как бы вступление маленькое к книге или рассказу…

– Да знаю я, что такое эпиграф! А к какой книге-то?!

– Я разве не сказал? Курганов стихи эти взял для своей повести “Острова в океане”.

– И значит, их в ней напечатали?!

– Да нет, ничего не напечатали… Курганов неожиданно умер, а рукопись пропала. У него был всего один экземпляр, после смерти его не нашли… У меня только эпилог остался. Тут так получилось: мама перепечатывала Курганову рукопись, а я копирку раскладывал и на последних страницах перепутал, не той стороной положил. Мама этого не заметила, а я начал потом разбирать готовые экземпляры и ахнул: первый-то отпечатан, и не только с лицевой стороны, но и сзади, по-зеркальному, второй – одна “зеркалка”, а третий лист вовсе пустой… Ну и с перепугу сел перепечатывать сам. Умел немного… Напечатал заново, а те листы, с первой отпечаткой, сунул в подставку машинки, там вроде тайника было… А потом и эти страницы пропали вместе с машинкой.

– Почему?

– Мама ничего про тайник не знала, это мой секрет был… Когда приехали в Среднекамск, маме купили новую машинку, а эту она отдала ребятам в школьный музей. Мальчишки ходили по домам, выпрашивали разные предметы старого быта, а машинка-то была просто древняя, “Ундервуд”. Мама и пожертвовала… Я понять не мог, как она решилась на такое. “Ундервуд” этот у нас был с довоенных времен,

мама его так любила…

– И все-таки отдала!

– Я уж после догадался: потому и отдала, что любила. Машинка-то сломанная была, рассыпалась. Вроде бы бесполезная вещь, место занимает, а выбросить жалко… И видно, стеснялась мама этой привязанности. И подумала: в музее машинку сберегут, там она даже в почете будет… В общем, пришел я с уроков и вижу – машинки нет. Я в крик: что ты наделала!

– А вернуть нельзя было?

– Я ходил по школам, спрашивал, да не очень-то с мальчишкой разговаривали… К тому же, я думаю, те пацаны могли машинку в музей и не отдать. Может, она им так понравилась, что решили оставить себе. Там кое-какие клавиши еще работали, для игры годилась…

“Вот уж свинство-то!” – едва не сказал Гай, но вспомнил нору под камнем в Херсонесе и сердито засопел. И спросил:

– Если повесть с копиркой перепечатывали, почему у Курганова один экземпляр оказался? Остальные-то где?

– Это особая история… Курганов сжег два экземпляра. Прочитал после перепечатки, расстроился: показалось, что повесть никуда не годится. А нервы у него были, видимо, так себе. Вот и бросил в камин все: черновики и два отпечатанных экземпляра… А третий был у меня. Я, по правде говоря, хотел его замылить, Курганов о нем не знал…

От того, что и Толик в детстве мог что-нибудь “замылить”, Гай почувствовал облегчение. Толик сказал:

– Мама про это узнала, мне, естественно, влетело… Но потом оказалось, что все к лучшему. Отдал я третий экземпляр, Курганов ожил…

– Но все равно потом и третий пропал, – вздохнул Гай.

– Да, но все-таки с Кургановым повесть была до конца. Ему было легче… Хотя в одном издательстве рукопись уже тогда раскритиковали и отказались печатать.

– Почему? Разве она плохая была?

– Да нет… Скорее, непривычная. Не столько описание подвигов и открытий, сколько разбор всякого… ну, характеров, отношений. С Крузенштерном плыл посланником в Японию Николай Петрович Резанов, человек с капризным характером, вельможа. Они часто ссорились. Резанов даже обвинил Крузенштерна в бунте. Почти все офицеры поддерживали своего капитана, а молодой лейтенант Головачев встал на сторону Резанова…

– Почему?

– Ну, это надо всю повесть пересказывать.

– Толик… еще ведь и одиннадцати нет.

– Да я и до утра не кончу, если про все…

– Ну, ты хотя бы коротко… Толик, ведь человек-то писал, старался, а книга пропала. Пускай хоть кто-то про нее будет знать! Пока только вы с бабой Людой эту повесть знаете, а теперь и я буду. Получится, будто еще читатель прибавился.

– Уговаривать ты умеешь… – Толик опять притянул Гая к себе. – Ну, слушай…

Гаю было ясно, что рассказал Толик не все. Только основные эпизоды. Но и этого хватило, чтобы задуматься. Особенно о горькой судьбе Головачева, которого бросил и забыл Резанов.

– Зря он застрелился…

– Это мы понимаем. А он не понимал. Думал, что единственный выход, – сказал Толик.

– И никто не остановил…

– Не успели… Об этом и речь… Конечно, в повести хватало и приключений, и бурь, но главная мысль, по-моему, о человеческой вине.

– Как это?

– Вот так… Часто люди виноваты в несчастьях других людей. Не по закону виноваты, а перед своей совестью. И никуда от этого не денешься. И рад бы исправить вину, да поздно.

– И что тогда делать? – испуганно спросил Гай.

– Жить… Это, собственно, и была повесть о жизни и смерти. О том, что жить надо по человечески, если даже тяжело. А если умирать, то и тогда думать о других… Мне кажется, Курганов хотел сказать, что Головачев умер просто ради смерти, а капитан Алабышев – ради жизни.

– Алабышев?

– Ох, я же эпилог-то еще не рассказал!.. Помнишь, в самом начале я говорил о кадетике Егоре Алабышеве? В эпилоге он – капитан-лейтенант. Крымская война, он приехал в Севастополь…

“Совпадения какие, – подумал Гай. – Алабышев был здесь, “Крузенштерн” здесь, мы здесь…” И Толик понял его:

– Все в жизни переплетается… Я, когда читал про Алабышева, думал, что он похож на отца. То есть отец на него. Так казалось. Я ведь отца почти не помнил…

Гай виновато подумал, что, размышляя о совпадениях, забыл о дедушке.

– А разве Алабышев тоже погиб?.. Ах да, ты же сказал…

– Он погиб не на бастионе, а на улице, спасал ребятишек. Они играли в снежной крепости, Алабышев случайно там оказался, а в крепость влетела английская бомба. Точнее, артиллерийская граната, деваться некуда. Алабышев на гранату – грудью…

“Да что же это такое: – подумал Гай, – целый день про одно и то же, как нарочно!”

– А почему – граната? – сумрачно спросил он.

– Так небольшие круглые снаряды назывались. С запальными трубками…

Продолговато-круглый рубчатый снаряд с медной трубкой запала Гай словно ощутил в своей ладони. И сказал ему мысленно: “Чтоб ты провалился к чертовой бабушке! Знал бы, дак не связывался…” Но вспомнилась не только граната. Еще и ее хозяин – пулеметчик. Он – упрямый и жестко-неустрашимый – соединился в мыслях Гая с капитан-лейтенантом Алабышевым, хотя, казалось бы, ничего похожего не было. Нет, было… Бесстрашие.

И с горьким откровением, со злостью на себя Гай сказал:

– А я сегодня струсил. Вот.

– Да ну… – осторожно проговорил Толик. Видно, почуствовал, как задеревенело плечо Гая.

– Да! Вот так, – выговорил Гай. Хотелось очистить душу. – Мы играли в войну, а там, в камнях, залег пулеметчик. Я гранатами промазал. Все думали, что я сам кинусь на пулемет… а я не пошел. Надо бросаться вперед, а я лежу…

Толик помолчал. И медленно произнес:

– Наверно, ты не струсил, Гай. Ты задумался. Для всех была игра, а ты стал думать: а что, если бы это всерьез? Так?

– Ты откуда знаешь?!

– Знаю. Не с тобой одним это бывало.

– Нет, я не думал, что это всерьез, – вздохнул Гай. Но теперь он, кажется, понимал, что его остановило перед пулеметным гнездом. “Если бы кинулся – значит, будто обещание дал: когда по правде такое случится, сделаю так же”, – подумал Гай. И вспомнил – но ведь сколько раз в войну играли: “Тах-тах, ты убит! Ура, в атаку!.. Ты убит, я убит, все убиты!”