Наконец док произнес:

— Знаешь, Том, однояйцевые близнецы представляют исключительный интерес для психологов, не говоря уж о генетиках, социологах или биохимиках. Вы появились из одного яйца столь сходными, какими только могут быть два органических комплекса. А затем стали превращаться в двух совершенно разных людей. Связаны ли эти расхождения только с окружающей средой? Или действует и нечто совсем другое?

Я прокрутил в уме сказанное.

— Вы имеете в виду душу, сэр?

— М-м-м… спроси у меня об этом в следующую среду… Иногда нам приходится резко отделять свое частное или личное мнение от собственных же социальных или научных взглядов. Впрочем, не обращай внимания. Главное то, что вы, близнецы-мыслечитчики, необычайно интересны. Я надеюсь, что серендипитиозные результаты^{33} проекта «Lebensraum» будут, как это нередко случается, куда значительнее ожидаемых.

— Сере… что, доктор?

— А? Серендипитиозные. Это прилагательное от слова «серендипити». А серендипити означает, что ты копаешь землю, надеясь отыскать там червяка, а наталкиваешься на золотую жилу. В науке так бывает сплошь и рядом. И в этом причина того, что «бесполезная» чистая наука всегда практичнее работ, нацеленных на решение практических задач. Но давай поговорим о тебе. Я не могу решить за тебя твои собственные проблемы, это ты должен сделать сам. Давай поваляем дурака и сделаем вид, что я могу помочь… хотя бы в оправдание получаемой мной зарплаты. Видишь ли, два обстоятельства торчат наружу, как забинтованный большой палец. Первое — это то, что тебе не нравится твой брат. — Я начал было протестовать, но он даже слушать меня не стал. — Дай мне говорить. Почему ты так уверен, что ошибаюсь именно я? Ответ: потому, что тебе с колыбели внушали, что ты его любишь. Родные братья всегда «обожают» друг друга: это одна из основ нашей цивилизации, столь же прочная, как мамочкин яблочный пирог по праздникам. Люди обычно верят тому, что им твердят с ранних лет и достаточно часто. Надо думать, что сама по себе вера в братскую «любовь» — прекрасная штука, так как у братьев и сестер куда больше возможностей и причин ненавидеть друг друга, чем у кого бы то ни было.

— Но мне же Пат нравится! Это только…

— «Только». Только что? — настойчиво и спокойно спросил док, когда я бросил фразу неоконченной. Я не ответил, а он закончил ее сам: — Только то, что у тебя есть все основания его не любить. Он помыкал тобой, и изводил тебя, и хватал то, что было особенно желанно для тебя. Когда же он не мог добиться своего в честной драке, он бежал за помощью к вашей матери, чтоб она через отца помогла ему получить желаемое. Ему досталась девушка, о которой мечтал ты. Так почему же такой брат должен тебе нравиться? Если б он был посторонним, а не братом-близнецом, неужели ты бы полюбил его за такие пакости? Или возненавидел бы?

Вкус сказанного мне совсем не понравился.

— Я был к нему несправедлив, доктор. Не думаю, чтобы Пат понимал, что он поступает по-свински… и уверен, что наши родители намеренно никогда не поощряли любимчиков. Возможно, я просто расхныкался от жалости к себе.

— Может быть, и так. Может быть, во всей этой истории нет ни слова правды, и ты в силу особенностей своего характера просто не способен отличить правду от лжи, поскольку сам замешан в этом деле… И все же суть его заключается в том, что ты именно так оцениваешь ваши отношения… Тебе такой человек был бы отвратителен, но беда в том, что этот человек — твой брат-близнец и ты «обязан» его любить. Оба чувства борются между собой. И ты не обретешь внутреннего мира, пока не поймешь, какое из этих чувств фальшивка, и не отделаешься от него. А уж это зависит только от тебя самого.

— Но, черт возьми, доктор, я же действительно люблю Пата!

— В самом деле? Тогда тебе лучше выкинуть из головы представление, что все эти годы он пытался всучить тебе грязный конец палки. Сильно сомневаюсь, чтобы тебе это удалось. Ты просто привык к нему; нам всем приятны вещи, к которым мы привыкли, — старые туфли, старые трубки; даже дьявол, которого мы знаем давно, для нас лучше, чем совсем незнакомый. Ты лоялен по отношению к брату; он тебе необходим, а ты — ему. Но любить его? Мне это представляется в высшей степени маловероятным. С другой стороны, если тебе удастся вбить в свою голову мысль, что у тебя больше нет нужды, чтоб он нравился тебе, то, может быть, ты в конце концов и полюбишь его немного за то, каков он есть в действительности. И, уж конечно, станешь более терпимым к Пату, хотя я и сомневаюсь, что когда-нибудь ты сумеешь полюбить его по-настоящему. Ведь он довольно неприятный тип.

— Это неправда! Пат всегда всем нравился.

— Только не мне… М-м-м… Том, я ведь немного сжульничал. Я знаю твоего брата гораздо лучше, чем сказал тебе. Ни один из вас, по правде говоря, особого восторга не вызывает, но вы с ним действительно очень похожи. Ты уж не обижайся. Я-то терпеть не могу «милых» людей, их «приятная легкость» выворачивает мне кишки. Я люблю импульсивных ребят с прочной сердцевиной, замешанной на здоровом эгоизме; с точки зрения моей профессии, такие люди находка. Ты и твой братишка примерно одинаково эгоистичны, но он умудряется извлекать из этого больше прибыли. Кстати, он тебя любит.

— Э-э…

— Да. Ну, как он любил бы собаку, которая послушно бежит на его свист. Он ощущает себя как бы покровителем, особенно когда это не противоречит его собственным интересам. Одновременно он тебя презирает; считает слабаком, а, по его мнению, смиренники недостойны наследовать Землю; право на это имеют лишь такие крутые ребята, как он сам. — Я обдумал сказанное и разозлился. Я и не сомневался, что Пат именно так и относится ко мне — снисходительно-покровительственно — и с готовностью позаботится, чтобы я получил свой кусочек пирога… при условии, что он получит больший. — Вторая вещь, которая совершенно очевидна, — продолжал док Деверо, — заключается в том, что ни ты, ни твой брат не хотели отправляться в полет.

Это было столь чудовищно несправедливо и ложно, что я разинул рот, да так и позабыл его закрыть. Доктор Деверо поглядел на меня.

— Да? Что ты хотел сказать?

— Господи, да это самая большая глупость из всех, что мне приходилось слышать, доктор! Единственный настоящий разлад между мной и Патом возник именно потому, что мы оба хотели лететь, но в полет мог уйти только один.

Док покачал головой:

— Все обстоит как раз наоборот. Вы оба хотели остаться дома, но сделать это мог только один. Просто твой брат, как всегда, выиграл.

— Да ничего подобного! Да, Пат выиграл, но выиграл лишь шанс на полет: а это вовсе не то, что говорите вы! И он полетел бы, если б не тот несчастный случай!

— «Тот несчастный случай!»… М-м-м… Да! — Доктор Деверо сидел неподвижно, голова опущена на грудь, ручки сложены на животе, сидел так долго, что я было подумал, уж часом не заснул ли он? — Том, я собираюсь сказать тебе нечто, что тебе не положено знать; скажу лишь потому, что считаю необходимым для твоего спокойствия. Только прошу, чтоб ты никогда не обсуждал этого вопроса с братом… Если ты это сделаешь, я… я выставлю тебя перед всем белым светом жалким лгунишкой. Потому что для Пата это было бы гибельно. Ты меня понял?

— Тогда незачем мне и говорить, — ответил я грубо.

— А ты заткнись и слушай. — Док взял со стола какую-то папку. — Здесь доклад об операции, сделанной твоему брату, написанный на том жаргоне, которым мы пользуемся, чтобы пациенты ничего не поняли. Ты тоже не поймешь, да к тому же доклад был послан не прямо к нам, а через «Санта-Марию» и закодирован. Хочешь знать, что они обнаружили, распотрошив твоего братишку?

— Хм… не особенно.

— Его позвоночник не был поврежден.

— Как?! Вы хотите сказать, что Пат симулировал паралич? Я вам не верю.

— Легче, легче, сынок. Конечно, не симулировал. Ноги были парализованы. Он и не смог бы симулировать паралич так, чтобы нейрохирург не определил бы этого. Я сам его осматривал; твой брат был парализован. Но не из-за повреждения позвоночника — это знал и я, и те хирурги, которые его оперировали.