Безмолвно и неподвижно, словно огромный красно-бурый утес, стоял Тэр, оглядывая свои владения. Маленькие и широко поставленные глаза его, как и у всех гризли,[1] видели плохо. На расстоянии трети или полумили ему еще удавалось рассмотреть козу или горного барана, но дальше все исчезало либо в сверкающем солнечном мареве, либо в непроглядном мраке ночи, и только по запахам и звукам Тэр догадывался о том, что творится вокруг. Он и теперь не мог видеть, что происходило внизу, в долине. Ветер приносил оттуда странный и непонятный запах, который беспокоил Тэра. Именно это и насторожило его, и теперь Тэр стоял тихо, не шевелясь. Тщетно ум животного бился над разрешением загадки. Пахло не карибу[2] — их-то он убивал немало, — не козой и не горным бараном. Это не был запах ленивых толстых сурков, нежащихся на согретых солнцем скалах, — сурков он ел сотни раз… Этот запах не вызывал у него ни злобы, ни страха. Тэра разбирало любопытство, и все же он не решался спуститься вниз. Удерживала на месте осторожность. Но, даже если бы у Тэра было прекрасное зрение, он: все равно не узнал бы больше того, что рассказал ему ветер.

Тэр стоял у самого края уступа скалы. В одной восьмой мили[3] под ним расстилалась долина, а на таком же расстоянии вверх от него шла расщелина, по которой медведь спустился сюда вчера днем. Ложбинка на уступе горы, не более акра[4] величиной, заросла по краям роскошной мягкой травой и цветами: пестрели фиалки, лоскутки незабудок, дикие астры и гиацинты. А посредине ее была жидкая грязь, и место это, футов[5] в пятьдесят шириной, Тэр посещал всякий раз, когда у него начинали болеть ноги.

На север, восток и запад в золотистом свете июньского утра распахнулась удивительная панорама Канадских Скалистых гор. Отовсюду — из прорезанных в сланце лощинок и узких теснин, со скал, подбирающихся в линии вечных снегов, из долин — неслось, наполняя округу, монотонное, ласкающее журчание. Реки, потоки и ручьи стекали вниз из-под самых облаков, оттуда, где лежали вечные снега, и в воздухе, не умолкая, звучала музыка бегущей воды. Все благоухало. Последний месяц северной весны, июнь, шел на убыль, уступая место первому месяцу горного лета.

Ранние цветы уже покрыли солнечные склоны яркими коврами — красными, белыми, пурпурными. И все живое пело: толстые сурки на скалах, важные гоферы[6] на своих холмиках, огромные шмели, перелетающие с цветка на цветок, ястребы, орлы, парящие над вершинами. Даже Тэр и тот по-своему пел: когда он всего несколько минут назад топтался в вязкой грязи, из огромной груди гризли вырывалось какое-то странное урчанье, не похожее ни на его воркотню, ни на рев. Это значило, Тэр доволен — это была его песня.

И вот прекрасный день вдруг как-то сразу померк. Не шевелясь, Тэр все еще принюхивался к ветру. Он был озадачен. Запах волновал его, хотя и не вызывал тревоги. Незнакомый запах действовал на гризли так же, как первый обжигающий глоток бренди на ребенка. И низкое, зловещее, как отдаленный гром, рычание вырвалось у него из груди. Сознание подсказало наконец, что владыка этих просторов не кто-нибудь, а он, гризли, и появление здесь какого бы то ни было непонятного ему запаха — вещь просто недопустимая.

Медленно поднялся он во весь свой десятифутовый рост и, как дрессированная собака, уселся, уронив, на грудь отяжелевшие от облепившей их грязи передние лапы. Десять лет прожил Тэр здесь, в горах, а такого запаха ему не довелось слышать. И никак нельзя было примириться с этим. Он ждал, пока запах усилится.

Тэр не прятался. Резко выделяясь на фоне гор, стоял он, не заботясь, что его увидят. Размеры его казались чудовищными, а новая июньская шуба отливала на солнце золотисто-коричневым блеском. Передние лапы его толщиной были почти с туловище человека, из них торчали огромные когти-ножи, по пяти с половиной дюймов[7] каждый. Лапы гризли пропахали в грязи две параллельные борозды, расстояние между которыми было не меньше пятнадцати дюймов. Он был толстый, гладкий и могучий. Глазки, не больше мелких орехов гикори,[8] сидели в восьми дюймах один от другого. Два верхних клыка, острые как кинжалы, были длиной с большой палец мужчины, а огромным челюстям ничего не стоило перегрызть шею карибу.

Тэру еще не приходилось встречаться с человеком, и еще ничто не могло ожесточить его. Подобно большинству гризли, он никогда не убивал ради удовольствия убить. Из целого стада выбирал он одного карибу, которого и съедал без остатка, высосав мозг из каждой косточки. Царствовал Тэр мирно. И требовал он только одного: «Не тронь меня». Это же самое говорила и вся его поза, когда, сидя на задних лапах, он принюхивался к незнакомому запаху.

Неприступные вершины гор вздымались высоко в небо. Могучий, одинокий, величественный, гризли был под стать этим горам. Равных ему не было в горных долинах. Гризли неразлучны с горами — так повелось из века в век, — и Тэр был весь плоть от плоти и кровь от крови этих гор. Среди них начиналась, среди них и угаснет вся его родословная.

До сих пор не случалось такого, чтобы кто-нибудь мог усомниться в могуществе и правах Тэра, разве только его же сородичи. Но с ними он обычно дрался по всем правилам и нередко — насмерть… И он готов был к новым схваткам, пусть только посягнут на его права. А пока его не свергли, он здесь властелин, вершитель судеб и — захоти только им быть — деспот.

Династия, к которой принадлежал Тэр, царила здесь, в долинах, и на склонах гор испокон веков, и все живое было послушно ее велениям. Правил здесь и Тэр. Делал он это попросту. Его ненавидели, перед ним трепетали. Но сам он не знал ни ненависти, ни страха и действовал в открытую. Ему ли было прятаться от того неизвестного, что надвигалось на него снизу, из долины?

Пока он сидел, поводя острым коричневым носом, какая-то неясная нить протянулась в сознании гризли к далеким поколениям предков. Тэр никогда раньше не слышал подобного запаха, и все же теперь тот не казался ему совершенно незнакомым. Запах не находил себе названия и не вызывал никакого определенного образа, но Тэр уже знал, что это — угроза.

Минут десять сидел гризли, словно каменное изваяние. А потом ветер переменился, и запах стал слабеть, пока не исчез совсем. Плоские уши Тэра слегка приподнялись. Медленно повернул он свою огромную голову и оглядел зеленый склон и уступ. И теперь, когда воздух был снова чист и свеж, он сразу забыл этот обеспокоивший его запах. Гризли опустился на четвереньки и возобновил прерванную охоту на гофера.

Зрелище получалось довольно забавное. Тэр весил добрую тысячу фунтов,[9] а горный гофер не больше шести дюймов величиной весит шесть унций.[10] Но Тэр мог без устали копать землю хоть час, чтобы достать маленького, толстого гофера и проглотить его, как пилюлю. Это было лакомство, на поиски которого Тэр не жалел ни трудов, ни времени.

Облюбовав нору, расположение которой его устроило, гризли принялся разгребать землю, как собака, охотящаяся за крысой. Тэр находился на самом верху склона. Еще раз или два в последующие полчаса поднимал он голову, но странный запах из долины больше не беспокоил его.

А тем временем милей ниже, в долине, там, где ель и пихта, подступая к оврагу, начинали редеть, Джим Ленгдон придержал лошадь. Долго смотрел он перед собой, затаив дыхание. Потом вздохнул с наслаждением и, подогнув правую ногу, удобно уперся коленом в луку седла. Он ждал. Отстав от него ярдов[11] на двести-триста, Отто, все еще не выбравшийся из леса, никак не мог справиться с Дишпен, упрямой вьючной кобылой.