Медвежонок невольно облизнулся, и, когда на его язычок попало это сладкое, липкое вещество, Мусква вдруг почувствовал блаженство. С четверть часа он облизывался. А затем маленькие быстрые глазки жадно впились в оловянную миску, будто его вдруг осенила догадка о секрете этого нектара.

Медвежонок подбирался к ней по всем правилам искусства и с похвальной осторожностью, обойдя ее сначала с одной, потом с другой стороны. Все его мускулы напряглись, и он в любой момент был готов тут же отскочить, если этому диковинному предмету вздумается броситься на него. Наконец его нос уткнулся в густое, сладкое лакомство, от которого Мусква уже не отрывался, пока не вылизал все до капли.

Сгущенное молоко сыграло решающую роль выделе приобщения Мусквы к цивилизации. Оно стало тем недостающим звеном, которое связало между собой в его живом умишке ряд определенных явлений. Он знал, что одна и та же рука и бережно прикасалась к нему, и поставила здесь это сказочное лакомство, и предлагала ему мясо. Мяса он есть не стал, но миску вылизал так, что она при свете звезд засверкала, как зеркало.

Однако молоко молоком, а душа его все-таки рвалась к побегу, хотя теперь он и не делал таких неистовых и безрассудных попыток, как прежде. Из прежнего своего опыта он усвоил, что тщетно было бы прыгать и дергать изо всех сил веревку, за которую он был привязан. И он принялся перегрызать ее.

Если бы он грыз веревку в одном месте, то еще до утра, пожалуй, вырвался бы на волю. Но челюсти его уставали и он отдыхал. А когда снова возвращался к прерванной работе, то чаще всего ему попадалась другая часть веревки. Уже к полуночи на его деснах живого места не оставалось, и медвежонок отказался от этой бесполезной затеи.

Примостившись спиной к дереву, готовый и любую минуту вскарабкаться на него, ни разу глаз не сомкнув, дожидался он утра. Страх теперь мучил его меньше, но Мусква ужасно страдал от своего одиночества. Он тосковал по Тэру и всхлипывал, но так тихо, что охотники не могли услышать его, даже если бы не спали. Появись сейчас в лагере хотя бы Пипунескус, Мусква кинулся бы к нему с радостью.

Наступило утро. Первым выбрался из-под одеяла Метусин. Развел огонь, разбудил Брюса и Ленгдона. Ленгдон, как только оделся, пошел навестить Мускву и, убедившись, что миска дочиста вылизана, выразил свое удовольствие, потребовав от остальных внимания к этому знаменательному событию.

Мусква вскарабкался все на тот же сук и снова терпеливо перенес поглаживание рукой. Затем Ленгдон достал из мешка, сделанного из воловьей кожи, еще одну банку молока и открыл ее на глазах у Мусквы. Медвежонок видел потекшую в миску сливочно-белую струйку.

Ленгдон поднес миску к самому носу медвежонка. Молоко коснулось его носа, и Мусква, хоть убей, не мог удержать язык, который сам высунулся изо рта. Целых пять минут ел он из миски, которую держала рука Ленгдона! Но стоило только Брюсу подойти полюбоваться этой картиной, медвежонок оскалился и зарычал.

— Медведя приручить легче, чем собаку, — утверждал Брюс позднее, за завтраком. — Через несколько дней он будет бегать за тобой, как собачонка, Джимми.

— Я уже начинаю привязываться к этому маленькому негоднику, — отозвался тот. — Что это ты рассказывал как-то о медведях Джеймсона?

— Джеймсон жил в округе Кутни, — начал Брюс. — Это был настоящий отшельник. Спускался с гор только два раза в году, запастись провизией. Приручал гризли. Много лет у него жил один, огромный, не меньше этого верзилы, за которым мы сейчас гоняемся. К Джеймсону он попал медвежонком. А когда мне довелось увидеть его, он весил уже тысячу фунтов и таскался за Джеймсоном, как собака, всюду, куда бы тот ни шел. Ходил с ним даже на охоту, и спали они у одного походного костра. Джеймсон любил медведей и не убил ни одного из них на своем веку.

Ленгдон помолчал немного, потом заговорил опять:

— Я тоже начинаю любить их, Брюс. Не знаю, в чем здесь дело, но есть в медведях что-то такое, за что их нельзя не любить. Не думаю, что стану охотиться на них снова… Вот только покончим с этим убийцей собак. Мне кажется, это мой последний медведь.

Он сцепил пальцы и сердито договорил:

— И подумать только, ведь во всем доминионе нет ни одной провинции или штата к югу от границы, где для охоты на медведя был бы введен хоть один „закрытый сезон“! Ведь это просто преступление, Брюс. Медведи оказались на одной доске с вредными хищниками, и их не возбраняется истреблять круглый год. Не возбраняется откапывать их в берлогах, спящих, даже с малышами… И… да простит мне небо… и я тоже помогал откапывать их оттуда! Мы настоящие звери, Брюс! Временами мне кажется, что ходить с ружьем вообще преступно…

— Эге-ге! Что там еще за чертовщина с медвежонком?

Мусква свалился с сука и болтался на конце веревки, как висельник в петле. Ленгдон подбежал, схватил его на руки, поднял и перенес через сук, за который зацепилась веревка. Затем он поставил медвежонка на землю. Мусква не огрызнулся и даже не зарычал.

Брюс и Метусин ушли из лагеря на весь день разведать окрестности к западу отсюда, а Ленгдон остался залечивать ушибленное колено, которое разболелось еще сильнее. Большую часть времени он провел в обществе Мусквы.

Ленгдон открыл банку с патокой, и к полудню добился того, что медвежонок бегал за ним вокруг дерева, из кожи лез вон, чтобы добраться до миски, которую искуситель держал так, что до нее не дотянешься. Потом Ленгдон садился на землю, и Мусква забирался чуть ли не на колени к нему, лишь бы только достать патоку. У медвежонка в возрасте Мусквы нетрудно завоевать доверие.

Черный медвежонок мало чем отличается от детей. Он так же любит молоко, обожает сласти и льнет ко всякому, кто добр к нему. Более милого существа не найдешь среди четвероногих. Круглый, пушистый и такой забавный, что кого хочешь приведет в хорошее настроение. И не раз Ленгдон хохотал до слез, особенно когда Мусква делал решительные попытки вскарабкаться по его ногам, чтобы добраться до патоки.

Мусква просто с ума сошел от патоки. Насколько он помнил, мать не кормила его ничем подобным. А самое вкусное, что доставал Тэр, была всего-навсего форель. К вечеру Ленгдон отвязал веревку, на которую был посажен Мусква, и повел его на прогулку к ручью, прихватив с собой миску с патокой. Ленгдон то и дело останавливался, чтобы медвежонок попробовал ее содержимое. Через полчаса после этой своеобразной репетиции Ленгдон бросил веревку и направился в лагерь. Мусква побегал за ним! Это была полная победа, и по спине Ленгдона даже мурашки пробежали от удовольствия. Такого он не испытывал еще за все время своей охотничьей практики.

Метусин вернулся очень поздно и был крайне удивлен, что Брюс еще не появлялся. Стало темно, и охотники разложили костер. Только через час, когда они уже кончали ужинать, появился Брюс. За плечами у него была какая-то ноша. Он сбросил ее неподалеку от дерева, за которым притаился Мусква.

— Шкура прямо бархатная, и немного мяса для собак, — сказал горец. Подстрелил его из пистолета.

Он сел и принялся за еду. Немного погодя Мусква осторожно подобрался к скрюченному телу, которое лежало футах в трех-четырех от него. Медвежонок обнюхал его и весь так и затрясся. Прижавшись к мягкому, еще не утратившему живого тепла меху, он всхлипнул тихонько и на время притих.

Брюс принес в лагерь и швырнул у подножия дерева не что иное, как мертвого маленького Пипунескуса!

Этой ночью Мускву снова охватило чувство бесконечного одиночества. Брюс и Метусин за день намаялись, карабкаясь по горам, и завалились спать пораньше, и Ленгдон последовал их примеру. Пипунескус так и остался лежать на том самой месте, где Брюс сбросил его.

Мусква не шелохнулся после этого страшного открытия, от которого забилось чаще его сердце. Он еще не знал, какой бывает смерть, да и вообще не знал, что это значит, а кроме того, Пипунескус был мягким и теплым, и Мусква был уверен, что тот вот-вот зашевелится. Теперь у Мусквы не было ни малейшего желания затевать с ним драку.