Хочется пить. Хорошо бы чего-нибудь похолоднее.

Вон там впереди что-то виднеется. Остановимся?

Ты думаешь, у них чисто?

Если в этом захолустье вообще можно говорить о чистоте.

Хорошо. Возьмем бутылку содовой, — я думаю, не страшно.

Тормоза взвизгивают, и машина останавливается. Толстяк с беспокойными глазами помогает жене вылезти.

Когда они входят, Мэй смотрит сначала на них, потом мимо них. Эл только на секунду поднимает глаза от плиты. Мэй знает все заранее. Эти возьмут бутылку содовой за пять центов и будут ворчать, что она теплая. Женщина использует шесть бумажных салфеток и побросает их все на пол. Мужчина поперхнется и свалит вину на Мэй. Женщина начнет принюхиваться, точно здесь где-то завалялось тухлое мясо, а потом они уйдут и до конца дней своих будут говорить всем, что народ на Западе угрюмый. А Мэй, оставшись наедине с Элом, подберет для них подходящее словечко. Она обзовет их дерьмом.

Шоферы — вот это люди!

Вон идет большой грузовик. Хорошо бы остановился; отобьют вкус этого дерьма. Знаешь, Эл, когда я работала в том большом отеле в Альбукерке, — как они воруют! Все, что плохо лежит. И чем шикарнее машина, тем хуже; всё тащат: полотенца, серебро, мыльницы. Просто не понимаю, зачем им это?

И Эл мрачно: «А как по-твоему, откуда у них такие машины, откуда у них столько добра? Родились, что ли, они с этим? Вот ты небось никогда не разбогатеешь».

Большой грузовик, на нем шофер и сменный. Может, остановимся? Выпьем по чашке кофе. Я эту хибарку знаю.

— А как у нас с расписанием?

— Время есть, про запас хватит.

— Ладно, подъезжай. Тут девчонка с огоньком. И кофе хороший.

Грузовик останавливается. Двое шоферов в бриджах защитного цвета, в высоких зашнурованных башмаках, в коротких куртках и фуражках с блестящими козырьками. Зарешеченная дверь — хлоп!

— Здравствуй, Мэй!

— Неужели ты, Биг Билл! Когда же тебя перевели на этот маршрут?

— Неделю назад.

Второй шофер бросает пять центов в патефон, смотрит, как мембрана опускается на крутящийся диск. Голос Бинга Кросби — медовый: «Ты золотой загар, ты, как стрела из лука, — ты боль в висках, но ты не скука…» А Биг Билл напевает Мэй на ушко: ты боль в кишках, но ты не сука…

Мэй смеется.

— А кто это с тобой, Билл? Он первый раз по этому маршруту?

Второй шофер бросает пять центов в автомат, выигрывает четыре жетона и кладет их обратно. Подходит к стойке.

— Ну, что вам подать?

— Давай по чашке кофе. А торты какие?

— Банановый торт, ананасный торт, шоколадный и яблочный.

— Давай яблочный. Постой… а вот этот пухлый с чем?

Мэй поднимает торт и нюхает его. Банановый.

— Отрежь кусок, да побольше.

Второй шофер говорит ей: два куска.

— Есть — два. Новые анекдоты слышал, Билл?

— Слышал. Сейчас расскажу.

— Ты поосторожнее при даме.

— Ничего, это безобидно. Мальчишка опоздал в школу. Учительница его спрашивает: «Ты почему опоздал?» А тот: «Я водил телку к быку». Учительница говорит: «Неужели отец сам не мог этого сделать?» А мальчишка отвечает: «Конечно, мог, только бык все-таки лучше».

Мэй заливается смехом, пронзительным, визгливым смехом. Эл аккуратно режет луковицу на доске, он смотрит на них, улыбается, потом снова опускает глаза. Шоферы — вот это люди! Оставят Мэй каждый по двадцать пять центов. Пятнадцать центов за торт и кофе, а десять — чаевые. И не заигрывают с ней.

Сидят рядом на табуретках, из кофейных чашек торчат ложки. Время проходит незаметно. А Эл скоблит противень, слушает их разговор, но не вмешивается. Голос Бинга Кросби смолкает. Диск останавливается, и пластинка ложится на место. Лиловый свет тухнет. Монетка, которая привела в движение механизм патефона, заставила Кросби петь, а оркестр аккомпанировать ему, — эта монетка падает в ящик с выручкой. Пять центов, в отличие от многих других монет, проделали настоящую работу, вызвали нужную реакцию у машины.

Из кофейника бьет пар. Компрессор холодильника начинает тихо гудеть, потом замолкает. Вентилятор в углу медленно крутится из стороны в сторону, нагоняя в комнату теплый ветерок. По шоссе № 66 вихрем пролетают машины.

— А у нас недавно остановилась машина из Массачусетса, — сказала Мэй.

Биг Билл сидел, обхватив сверху чашку рукой, так что ложечка торчала у него между большим и указательным пальцем. Он громко потянул горячий кофе, стараясь остудить его.

— Ты бы поездила сейчас по шестьдесят шестому. Машин полно — изо всех мест. И все идут на Запад. Никогда такого движения не видел. Иной раз попадется красавица, просто глаз не отведешь.

— А мы сегодня видели аварию, — сказал его товарищ. — «Кадиллак» громадный, наверно, сделан по специальному заказу. Красавец. Низкий, кремового цвета. И налетел на грузовик. Радиатор вмяло прямо в водителя. Девяносто миль делал, не меньше. Рулевой колонкой пропороло его насквозь, корчился, как лягушка на крючке. Красавица машина! Просто загляденье. А сейчас хоть задаром ее бери. Он один ехал, без шофера.

Эл поднимает глаза от плиты.

— А грузовик?

— Да это, собственно, и не грузовик был. Рыдван с отпиленным верхом. Набит посудой, матрацами, ребятишками, курами. Таких сейчас много, все едут на Запад. «Кадиллак» промчался мимо нас — обогнул на двух колесах, — а навстречу машина. Он — в сторону, а тут этот грузовик. Врезался в него на всем ходу. Пьяный, что ли, был? Одеяла, куры, ребятишки так и взлетели на воздух. Одного мальчонку убило. Просто в лепешку. Мы подъехали, а мужчина, который сидел за рулем, стоит и смотрит на мертвого мальчонку. Мы так ни слова от него и не добились. Молчит, будто немой. Сколько сейчас народу едет на Запад. Целыми семьями. Никогда такого не видал. И день ото дня все больше и больше. И откуда они только берутся?

— Не «откуда берутся», а куда едут? — сказала Мэй. — Иной раз и к нам сворачивают за бензином. Но, кроме бензина, редко что покупают. Говорят, будто они воруют. Да у нас плохо ничего не лежит. Мы воровства не замечали.

Биг Билл, набивший рот тортом, взглянул в загороженное сеткой окно. — Ну, привязывай все свое добро на веревочки. Вот они, едут.

«Нэш» выпуска 1925 года устало свернул с шоссе. Заднее сиденье у него было завалено мешками, сковородками, кастрюлями, а на этой поклаже, задевая головами о крышу, сидели двое мальчиков. На крыше лежал матрац и свернутая палатка; шесты от нее были привязаны к подножке. Машина остановилась у бензиновой колонки. Из нее медленно вышел темноволосый мужчина с длинным худым лицом. Оба мальчика, соскользнув с поклажи, спрыгнули на землю.

Мэй обогнула стойку и остановилась в дверях. Человек был одет в серые шерстяные брюки и синюю рубашку, потемневшую от пота на спине и под мышками. На мальчиках одни комбинезоны, потрепанные, заплатанные. Волосы у них были светлые, подстриженные ежиком, и торчали, как щетина, лица в грязных подтеках. Они подбежали прямо к мутной луже под водопроводным краном и стали ковырять босыми пальцами грязь.

Человек спросил:

— Вы разрешите нам налить воды, мэм?

Мэй досадливо поморщилась.

— Да наливайте, — и тихо бросила через плечо: — Я послежу за шлангом. — Она смотрела, как он медленно отвинчивал головку радиатора и, отвинтив, вставил туда резиновый шланг.

Светловолосая женщина, сидевшая в машине, сказала ему:

— Спроси, может, здесь дадут.

Человек вынул шланг из радиатора и снова завинтил головку. Мальчики взяли шланг у отца, поставили его торчком и стали пить с жадностью. Человек снял свою темную, грязную шляпу и с какой-то странной приниженностью остановился перед загороженной сеткой дверью.

— Нельзя ли купить у вас хлеба, мэм?

Мэй ответила:

— Здесь не бакалейная лавочка. У нас хлеб идет на сандвичи.

— Я знаю, мэм. — В его приниженности чувствовалось упорство. — Нам нужен хлеб, а до магазинов, говорят, еще далеко.

— Продашь, а сама ни с чем останешься. — Ответ Мэй звучал нерешительно.