«Зеркало мое…»

И звенит его голос, как натянутая струна, как разбивающиеся об острые камни ледяные сосульки, как осыпающиеся хрустальные осколки, больно ранящие кожу до крови. Холодные жесткие пальцы касаются моего подбородка – и вдруг стремительно теплеют, становятся ласковыми, согревающими, обжигающе-горячими под порывами стылой зимней метели.

«Где ты, зеркало мое? Где тебя искать?»

– Эй, господа хорошие! – грубоватый оклик возницы прервал ладно льющийся рассказ девушки, перекрыл ее высокий, звенящий голосок так же надежно и твердо, как крепко сбитая из мореных досок плотина неглубокую шуструю речку, выдернул меня из тягучего сна-яви на поверхность бодрствования. – Альгастовы ворота впереди, теперь уже рукой подать. Слезайте, негоже мне за вас гостевую пошлину платить, сами справитесь.

– И на том спасибо, добрый человек. – Гвенни солнечно улыбнулась, посмотрела на меня и вдруг изумленно приподняла брови: – Госпожа Фиона, у вас будто роса на косах осела… и откуда взялась только. Я машинально провела ладонью по волосам. Не роса это, а растаявшие под жарким летним солнцем снежинки, принесенные из холодного Самайна на грани сна и яви.

Деревянная обрешетка еле слышно заскрипела, когда Рей нарочито неуклюже слез с телеги, протянул руки, помогая выбраться мне. Изящные гибкие пальцы скользнули по моей одежде, стряхивая мелкие водяные бисеринки с тонкого льна. Серые глаза на миг потемнели, обратились в дымчато-сиреневые, с расплывчатой нечеткой границей радужки, взгляд стал острым, как лезвие ножа.

– Идем, милая, у нас еще много дел. И в заботливо-мягком голосе мне почудился отзвук отдаленной грозы…

Широкие светлые улицы Верхнего Альгаста и в самом деле удивляли сочетанием изящной резьбы на тяжелых, окованных железом, дубовых дверях и грубого, плохо обработанного камня, из которого были выстроены дома, отчего складывалось впечатление, что идешь не по жилому кварталу, а меж скал, опутанных вьющимися растениями. Нежно-розовые бутоны вьюнка, белая могильная роза, дикий виноград, не дающий съедобных ягод – каждый дом был украшен по-своему, и, на мой взгляд, подобное украшение было много лучше самой искусной резьбы.

Красивые дома, опрятно одетые люди на улицах только лица холодно-вежливые, пустые, словно город вытянул из жителей все эмоции, оставив безучастную учтивость и фальшивую приветливость. Отрепетированные улыбки, безупречные, но совершенно неискренние. Поцелуи без огня даже у юных парочек, что прогуливались у фонтана на центральной торговой площади.

Альгаст казался великолепной лакированной шкатулкой, искусно созданным механизмом – но бесчувственным, неживым, холодным.

Гвенни, увязавшаяся за нами от городских ворот, выглядела жарким лучиком солнца, пробившимся сквозь серую, унылую завесу осенних облаков, искрящимся ключом на берегу ленивой широкой реки. Ее звонкий голос нарушал монотонно-размеренный гул чужих разговоров, высокой нотой поднимался над степенными, негромкими голосами и, по правде говоря, мне было гораздо приятней слушать ее болтовню, чем любоваться красотами «мертвого» города, где люди словно утратили или променяли свою бессмертную, беспокойную, находящуюся в вечных поисках искру души на тяжелый холодный золотой слиток.

– А вот в этой лавочке мне по осени такие сапоженьки смастерили – просто загляденье! – Девушка ухватила меня за порядком измятый рукав платья, потащила за собой к невысокой массивной двери, над которой висела кованая вывеска-башмачок. – Госпожа Фиона, вы не стесняйтесь, здесь больше положенного не возьмут, зато обувка будет такая, что за много лет не сносить. Вам понравится! А на соседней улочке готовыми платьями да плащами торгуют – ваше-то по подолу совсем излохматилось, даже жалко – больно уж вышивка на груди хороша, тонкая да вычурная…

Звонко тренькнул подвешенный над дверным косяком медный колокольчик, сидевший за широким столом, заваленным обрезками кожи, пожилой мужчина поднял голову от узорчатого красного башмачка, подслеповато сощурился, разглядывая нас:

– Добро пожаловать, господа хорошие. Чего желаете – туфельки на праздники или башмаки на распутицу? Сегодня как раз подходящую кожу ажно из самого Вортигерна доставили, да только всего на три пары сапог хватит. Поторопитесь – лето скоро кончится, а осень в этом году обещают дождливую да холодную.

– Легкой руки мастеру. – Рей выступил вперед, держа меня за руку, склонил голову в приветствии, приветливо, добродушно улыбнулся. – Можешь ли сделать для моей жены сапожки, такие, чтобы и крепкие были, и мягкие?

– Отчего же не сделать, господин хороший. – Мастер отложил в сторону недоделанный башмачок без каблука, встал с низкого, гладко отполированного табурета, указал на потертое кресло с резной спинкой и высокими подлокотниками. – Садитесь, госпожа. Сниму с вас мерки – и через седмицу приходите за готовыми сапожками.

– А до завтрашнего утра не управитесь? – вкрадчиво поинтересовался фаэриэ, доставая из потертой сумки туго завязанный мешочек с золотом и подбрасывая его на ладони. – Или, быть может, посоветуете, к кому можно обратиться, чтобы получить желаемое в срок?

– Готовых сапог на базаре полно – может, туда сходите, раз так торопитесь? – Мастер присел на низкую скамеечку у моих ног, осторожно коснулся моих запыленных туфелек, помогая мне разуться. – Хрупкие у вас ножки, госпожа. Ступни мягкие, как у юной принцессы или феи, кожа тонкая, нежная, а вы ведь давно не дитя.

Сапожных дел мастер поднял на меня выцветшие от приближающейся старости светло-карие глаза, пристально вглядываясь в мое лицо, а его натруженные чуткие пальцы осторожно ощупывали мою туфельку, оглаживали почти незаметные, неощутимые швы, острый мысок, тонкую вышивку. Словно он пытался вспомнить что-то, уже однажды виденное, но давным-давно ушедшее в небытие и оставшееся лишь в смутных воспоминаниях.

Тонкая, как волосок, рыже-медная нить оплетала его искорку-душу неощутимой почти что сетью, частыми трещинками расползалась по сердцу, привнося в жизнь непонятную тоску. Я смотрела в бывшие некогда яркими, солнечными чистые глаза и видела перед собой человека, когда-то давно на заре юности пришедшего в западный Холм в шумный неистовый праздник урожая, что случился в начале сентября. Тогда на его каштановых кудрях лежал венок из золотых необмолоченных колосьев, на лице не было ни единой морщины, а белозубая улыбка сумела очаровать не только сельских девушек на праздничном торжище.

Сколько лет прошло с той поры, как этот неженатый молодой мужчина взял за руку осеннюю ши-дани, рожденную за месяц и день до меня в один год? Ту, в чьих глазах застыло яркое золото березовой листвы, пряди волос, ниспадавшие до самой земли, казались легчайшими извивами тумана, свадебной накидкой невесты, а на платье из небеленого льна вилась тонкая вышивка шелком, изображавшая перелетных птиц? Два десятка? Три?

Мне трудно считать человеческие годы, они скользят меж пальцев, как песок из разбитых часов, развеиваются на ветру без следа, оставляя после себя лишь воспоминания.

И постаревших слуг, тех, в чьих душах навеки засела тонкая игла тоски-сожаления об утраченных чудесах Холмов и их обитателей.

Дева дождя, прекрасная Бранвейн, что часто зазывала меня к себе в гости полюбоваться на ливень посреди солнечного теплого дня, попробовать спелой кисловато-сладкой ежевики, ссыпающейся в ладонь, стоило лишь дотронуться до колючей веточки…

Я помню твоего спутника-слугу, который шил туфельки из лепестков водяной лилии, лунного луча и полупрозрачных молодых березовых листочков. Его называли Джекки-весельчак, Джек-башмачник, человек с золотыми руками и удивительным мастерством, которое позволило ему создавать изумительные даже для осеннего Холма вещи. Он плел для своей возлюбленной госпожи сандалии из солнечных лучей с нанизанными на тонкие золотые нити янтарными бусинками, украшал красные башмачки медными узорами, воздушным кожаным кружевом. Он улыбался ей, как солнцу и луне, ловил каждое ее слово, каждое касание – как молодое деревце ловит капли долгожданного дождя.