В девять утра остальных выводят на прогулку. Она наверняка дается так рано, чтобы люди как следует намерзлись: у многих нет даже пальто. Почему не повременить часов до одиннадцати — двенадцати, когда солнце прогреет воздух?

Впрочем, Франка это не касается — его не выводят. А если бы выводили, он не мог бы чуть позднее наслаждаться зрелищем из окна.

С девяти часов машина приходит в движение, мысли, поскрипывая, как шестерни, неспешно пускаются одна вслед другой, и начинается ожидание. Речь идет, конечно, о мелочи, сущем пустяке. Находись Франк в настоящей тюрьме, такое просто было бы невозможно. Там тщательно устраняется всякий контакт с внешним миром — даже самый относительный. Здесь же никто не подумал об окне, не принял мер, и это серьезный недосмотр: окно может приобрести важное значение.

За актовым или спортивным залом на другом краю двора угадывается пустота. Там или улица, или низкие дома, обычные для этого квартала — на одну семью. Дальше, много дальше, на фоне неба вырисовывается задняя стена четырехэтажного самое меньшее здания, почти целиком скрытого залом. Но крыша зала в одном месте скошена, и вверху — вероятно, на четвертом этаже, что предполагает бедность жильцов, — можно видеть одно-единственное окно.

Каждое утро, примерно в половине десятого, женщина в халатике, как у Лотты, и светлой косынке на голове открывает это окно и вытряхивает над пустотой одеяла и половики.

На таком удалении лица ее не разглядеть. По четкости и энергичности движений Франк заключил, что она молода. Хотя сейчас зима, женщина долго держит окно открытым, а сама движется взад-вперед по комнате, очевидно хлопочет у кастрюль или обихаживает ребенка. У нее, безусловно, должен быть ребенок: недаром она чуть ли не каждый день развешивает белье для просушки на веревке, натянутой за окном, и белье это совсем маленькое.

Почем знать! Возможно, она при этом поет. Она должна быть счастлива. Франк представляет ее себе именно такой. Закрыв окно, она остается у себя, в атмосфере домашних запахов, вновь заполняющих квартиру.

Сегодня, на девятнадцатые сутки, Франка потревожили в четверть десятого утра — раньше, чем она появляется в окне, и это привело узника в дурное настроение. С самого прибытия сюда он ждал, что за ним придут. А когда наконец пришли, он чертыхается в душе только потому, что его побеспокоили на четверть часа раньше.

Штатский, явившийся за ним в сопровождении солдата, остановился на галерее перед его дверью. У штатского каштановые усы, внешность надзирателя из коллежа.

Франк тотчас же узнал в нем одного из тех, кто бил парня, когда он. Франк, в день прибытия сюда сидел в приемной. Такие лупят по обязанности, старательно, но без злости, как в другом ведомстве складывали бы цифры.

Не для битья ли Франка и ведут вниз? Ни штатский, ни солдат не снизошли до того, чтобы заглянуть в камеру. Не вымолвили ни слова. Просто знаком показали — на выход! Штатский идет впереди. Франк сзади. И ему даже в голову не приходит украдкой бросить взгляд на соседние классы, как он столько раз собирался. Больше того. Сейчас время, когда заключенные прогуливаются по большому двору. Он видит их, пока проходит по галерее и спускается по внешней лестнице.

И начисто забывает понаблюдать за ними. Позже ему припомнится лишь нечто похожее на длинную темную змею. Они идут гуськом на дистанции приблизительно в метр друг от друга, образуя почти замкнутый овал с несколькими изгибами.

Допустим, его изобьют. Что это будет означать? Да то, что произошла ошибка, что его подозревают в том, чего он не совершал, — на барышню Вильмош оккупантам наплевать. Как ни странно, об унтер-офицере Франк даже не вспоминает: это кажется ему такой мелочью, что он не чувствует себя виноватым.

Они направляются, вернее. Франка ведут к маленькому зданию, где его принимали в первый день, и он поднимается по тем же ступеням. На этот раз ждать ему не приходится. Его немедленно впускают в кабинет пожилого господина, который сидит на обычном месте, и Франк, оглянувшись вокруг, видит свою мать.

Первая его реакция — нахмуренные брови; но прежде, чем перевести глаза на Лотту и заговорить с ней, он ждет распоряжений пожилого господина. Тот по-прежнему ко всему безразличен и мелким почерком что-то пишет.

Первой раскрывает рот Лотта. Голос ее не сразу обретает свой нормальный тембр. Он звучит глуховато, как будто доносится из пустой пещеры.

— Как видишь. Франк, мне разрешили повидаться с тобой и передать тебе вещи. Я не знала, где ты находишься.

Последние слова она не произносит, а выпаливает. Ее, должно быть, основательно проинструктировали. Одних тем ей разрешено касаться, других — нет.

Почему у Франка такой вид, словно он на нее злится?

Ему действительно не по себе. Он не испытывает к ней доверия. Она пришла из другого мира. Слишком похожа на самое себя. До ужаса похожа! Он узнает запах ее пудры. Как всегда перед выходом в город, она нарумянилась.

На ней белая шляпка с вуалеткой, чуть прикрывающей глаза: Лотта носит ее из кокетства и чтобы замаскировать мелкие морщинки на веках — «луковую шелуху», по ее выражению. Она провела добрых полчаса перед зеркалом в большой комнате. Франк представляет себе, как она натягивает лайковые перчатки, поправляет локоны, выбивающиеся из-под шляпки.

— Я ненадолго, Франк.

Почему не сказать прямо, что время свидания ограничено?

— Выглядишь ты, по-моему, хорошо. Если бы ты знал, как я рада видеть тебя здоровым!

Это означает: «Видеть тебя живым!»

Она уже считала его мертвым.

— Когда тебе сообщили?

Искоса взглянув на пожилого господина, она тихо отвечает:

— Вчера.

— Кто?

Пропустив вопрос мимо ушей, она с деланным подъемом восклицает:

— Представляешь, мне разрешили передать тебе кое-какие мелочи! Главное, белье. Ты сможешь наконец переодеться в чистое, мой бедный Франк.

Он не ожидал, что это доставит ему так мало радости.

Месяц назад это была бы для него самая большая радость на свете.

Сын шокирует Лотту. Шокирует своим видом: измятая одежда, поднятый воротник пальто, грязная рубашка без галстука, всклокоченные волосы, девятнадцатидневная щетина, ботинки без шнурков. Ей жаль его, это чувствуется. А ему не нужно ничьей жалости, Лоттиной — подавно: его мутит от ее румян и белой шляпки.

Неужели пожилой господин польстится на такую? Не делала ли она уже авансов? Белье на всякий случай наверняка надела покрасивее.

— Я все уложила в один чемодан. Тебе его передадут.

Он ищет глазами чемодан, который стоит у стены.

Франк узнает его.

— Главное, не падай духом.

Куда ему еще падать?

— Ко мне были очень внимательны. Все будет хорошо.

— Что будет хорошо?

Он суров, почти груб. Злится на себя за это, но ничего поделать не может.

— Я решила ликвидировать свое дело.

У Лотты в руке скатанный комком платочек: она вот-вот расплачется.

— Так посоветовал мне Хамлинг. Ты напрасно ему не доверял. Он сделал что мог.

— Минна все еще у тебя?

— Она не хочет оставлять меня одну. Передает тебе кучу приветов. Если подыщу другую квартиру, мы с ней съедем, только сейчас это почти неосуществимо. франк не сводит с нее взгляда, который становится безжалостным, чуть ли не свирепым.

— Ты съедешь?

— Ты же знаешь, что такое люди. С тех пор как тебя нет, в доме стало еще хуже.

Он сухо осведомляется:

— Мицци умерла?

— Да нет же! Что ты выдумываешь!

Лотта смотрит на золотые часы-браслет. Время для нее еще что-то значит. Ей известно, сколько минут у нее осталось.

— На улицу выходит?

— Нет. Она… Понимаешь, Франк, я не знаю толком, что с ней. Думаю, она страшно потрясена и с трудом приходит в себя.

— Что у нее?

— Не знаю. Я сама ее не видела. С ней никто не видится, кроме отца и господина Виммера. Говорят, неврастения.

— Хольст опять водит трамвай?

— Нет. Работает дома.

— Кем?

— Тоже не знаю. Чем-то вроде письмоводителя. Да и это известно мне от Хамлинга.