То, что это глупость, в основе которой лежит обида на весь слабый пол, Мануэль ни секунды не сомневался. И все же к «личной жизни» он относился несколько настороженно, а среди членов его партии многие просто отрицали ее, следуя знаменитому изречению: «Влюбленные — плохие солдаты революции», столь похожему, впрочем, на слова святого Павла: «Мужчина без женщины безраздельнее отдается делам божиим».

— Идиоты, сущие идиоты, и первый среди них — я! — сквозь зубы бурчал Мануэль. — Бедняга! Ты что же, утратил все свое красноречие, обнаружив, что способен делить с кем-то жизнь? Помнишь Аттилио, который погиб у тебя на глазах? У него ведь тоже была очаровательная жена; решившись наконец женить— ся, он долгое время не мог прийти в себя и всякий раз смущенно улыбался, принимая поздравления. А теперь вот и ты в замешательстве и так же глупо склоняешься перед предлогами: «в, для, при, с, из-за», не считая других оборотов, которые ты вдалбливал когда-то ученикам на уроках грамматики: «рядом с, по словам, в присутствии», и еще двадцати других, неизменно сопутствующих личному местоимению «ТЫ». Что же это? Выходит, тебе нужно оправдываться перед собой в том, что ты счастлив. Выходит, тебе нужно ставить себе в пример других.

Добрых полчаса он еще думал об этом.

— А может быть, больше всего тебя смущает все-таки то, что ты переживаешь пору медового месяца, тогда как для тысяч других это самая горькая пора? — пробормотал он, и в эту минуту на улице хлопнула дверца машины.

На мгновение замерев, Мануэль потянулся, прильнул к глазку. По саду шли Оливье и Сельма, но Вика с ними не было.

Через пять минут раздался условный сигнал, позволявший Мануэлю сойти вниз, в гостиную, где его ждала Мария, — у него возникло странное чувство, будто роли переменились, и они с Марией принимают гостей, ввалившихся с кучей чемоданов к ним в дом. К тому же Сельма выглядела крайне смущенной — своим животом, а в особенности невеселыми вестями, которые она принесла, равно как и подробностями о том, что на самом деле произошло в доме, которые успела сообщить ей Мария. Мужчины, одинаковым жестом обнимавшие плечи своих подруг, были в не меньшем смятении.

— Раз уж все так сложилось, — призналась Сельма, — мне ничуть не жаль уезжать из этой страны.

— Не волнуйтесь, — тотчас вмешался Оливье, увидев, как побледнела Мария. — Патрон только что уведомил меня, что я объявлен персоной нон-грата и через десять дней мы должны вернуться во Францию. Но он надеется найти возможность отправить вас раньше. Потому мы и оставили Вика в посольстве: мне нужно было встретиться с вами, чтобы через час передать патрону ваш ответ.

— Не паникуй, — сказал Мануэль, крепче прижимая к себе Марию.

Это обращение «ты» заставило Сельму улыбнуться. Марию зашатало, точно дом вдруг поднялся в воздух и теперь он медленно опускается на землю.

— Я сейчас удивлю вас, — продолжал Оливье, — но, вероятно, для очистки совести и в то же время в знак порицания излишне жестоких репрессий американцы, которых наше посольство попыталось осторожно прощупать, согласны вам помочь.

— Американцы! — воскликнула Мария.

Крыша снова поползла кверху.

— Кроме них, никто не сможет вам помочь, — стоял на своем Оливье, не глядя на Мануэля и, как и Мария, не питая особых иллюзий. — Хотя хунта заинтересована в том, чтобы не слишком афишировать их помощь и, конечно, будет яростно протестовать после того, как все совершится, но она никогда не осмелится перехватить машину или вертолет с их опознавательными знаками. Не забывайте, что американский флот курсирует в водах…

— Да-да! — еле слышно сказал Мануэль.

Страдал он невыносимо и, крепко стиснув одной рукой плечи Марии, а другой прижимая к себе ее голову, пытался что-то придумать, чтобы не сразу отвергать предложение, приняв которое он избавил бы от себя хозяев дома.

— Я знаю, скольким я вам обязан, — наконец произнес он, — но, честное слово, даже чтобы отблагодарить вас, даже чтобы спасти ее…

— Решайте так, как подсказывает вам совесть, — сказал Оливье; и он, и жена словно застыли как две статуи. — Но, чтобы быть до конца откровенным, должен сообщить вам следующее: хунта считает, что вы скрываетесь в посольстве, и она сделала нам совершенно невероятное предложение: «Отдайте сенатора, и мы выпустим всех остальных, кто прячется у вас». Естественно, мы отказались.

— Для меня такой вариант был бы почетнее, — пробормотал Мануэль, — хотя, клянусь, у меня нет никакого желания заниматься сейчас фанфаронством.

Губы Марии зашевелились, но ни звука не слетело с них.

— Утопить в крови целый народ и спасти одного человека, — продолжал Мануэль, — вот уж верх лицемерия! Спасибо вам, Оливье, за желание помочь, но я не могу принимать участие в рекламном трюке. Что обо мне подумают?

Четыре взгляда сплелись, вступив в борьбу; первой не выдержала Сельма.

— Да не мучай ты их. Скажи же наконец…

— Да, — сказал Оливье, — есть еще один выход, но значительно более рискованный: найти проводника. Нам говорили, что есть место, где можно перейти границу. И многие из ваших уже этим воспользовались. Но неизвестно, добрались ли они до безопасного места. Вас, если узнают, могут выдать, так как вы очень дорого стоите; кроме того, для перехода границы нужна сумма, которую мы не в состоянии вам ссудить, а деньги нужны срочно.

— Разумеется, я предпочитаю проводника, — с деланной непринужденностью сказал Мануэль. — Но должен признаться, того, что у меня есть при себе, может хватить лишь на сигареты, а пойти в банк и взять деньги я, естественно, не могу.

Он выпустил Марию из объятий и подошел к окну; занавески по неосторожности оставались раздвинутыми; он дернул за шнурок, обернулся, развел руками, и они безвольно повисли вдоль тела.

— Позвольте мне дождаться здесь вашего отъезда. А там — попрошу убежища у нашего друга Прелато.

— Нет! — воскликнула Мария, сбрасывая оцепенение. — У нас есть еще одна возможность. Завтра четверг; в девять утра я пойду в город.

Оливье предложил отвезти Марию в своем «ситроене», чтобы избежать слежки. Город словно спал, зажатый тисками образцового порядка. На перекрестках все скрупулезно подчинялись сигналам светофора. Они проехали мимо церкви, куда направлялась группа детишек — по трое в ряд, — и падре, который нес сбоку дозор, пересчитывал, задрав палец кверху, свою армию; дети взбирались по ступенькам в аккуратных башмачках, начищенных матерями, для которых слово божие — закон.

— Вот здесь венчалась моя сестра, — сказала Мария.

Чуть дальше она опустила стекло и бросила на асфальт розу, которую сорвала в саду Легарно, — ее тут же раздавил ехавший позади них «фольксваген».

— А тут танк…

«Ситроен» не сбавил скорости, и Мария покраснела от досады: на расстоянии в пятьдесят метров ведь точно не определишь то самое место. По тротуару, где в то утро зигзагом проехал бронеавтомобиль, медленно бредет толпа, не глядя на расставленных всюду солдат, которые с равнодушным видом поводят из стороны в сторону дулами автоматов.

— Пятая улица направо, третья налево и четвертая опять направо, — сдавленно произносит Мария.

Разве она может быть спокойной? Ведь это для нее и безрассудно смелое возвращение к нормальной жизни, и что-то вроде освобождения из-под стражи. О ее отношениях с Мануэлем никто не знал, кроме членов ее семьи, которых уже нет в живых; ее исчезновение может удивлять лишь начальника на работе; единственная сложность этой поездки по городу заключается для нее в том, что она не положила в вечернюю сумочку бумаг, удостоверяющих ее личность, а теперь на любом углу их могут у нее спросить… Все это она не раз повторяла самой себе, Мануэлю и Легарно — и никого ни в чем не убедила. Злой воле случая часто помогает злая воля людей.

— Я вполне понимаю сенатора, — внезапно прерывает молчание Оливье. — Но согласитесь: он нам осложняет все дело.