По углам плоских крыш, выступавших из-за стен, торчали острые зубцы — в традициях местной архитектуры. Около наглухо запертых ворот сидели мрачные полицейские в красных фесках.
Петр знал, что за стенами — дворцы местных вождей и владык, феодалов из саванны. Владыки носили важные титулы и окружали себя пышной свитой. Они изредка приезжали в Каруну — надменные, с лицами, закрытыми наполовину кисеей, укутанные в белые ткани, как куклы. На голове обязательно красовалась чалма — розовая или зеленоватая.
Между кисеей, закрывающей рот и нос, и чалмой, надвинутой на лоб, масляно поблескивали тупые глазки, полузакрытые жирными веками. Расплывшиеся лица были по-бабьи круглы.
Владыка саванны тяжело вылезал из черного американского лимузина. Слуги развертывали перед ним ковер. Телохранители свирепо орали и размахивали секирами — ленточными пилами, разрезанными по диагонали и заточенными до остроты бритвы. Секиры шаркали по асфальту, высекая фонтаны голубых искр.
И зрители, распростертые в пыли, знали: голова любого из них может слететь с плеч. Без суда, без следствия. И никто ничего не скажет ни здесь, в Каруне, ни даже в Луисе — далекой столице Гвиании на берегу Атлантики.
Жители Каруны были в большинстве своем южанами.
Английский полковник Дункан, завоевавший для короны ее величества эти края и заработавший таким образом титул лорда, прельстившись отличным климатом, решил превратить, древний город в столицу колониальной администрации. По его приказу узкая ниточка железной дороги связала Луис, морские ворота колонии и глиняный город султанов.
Затем потянулись в Каруну клерки-южане, уже облагодетельствованные плодами ранней колонизации, мелкие чиновники, торговцы. Они были куда расторопнее северян и легко могли договариваться с англичанами.
Феодалы хмуро смотрели на пришельцев, в большинстве своем христиан. Южане, пошедшие на службу к колониальной администрации, легко отказались от религии своих отцов. И носителям ислама, которым аллах, по их словам, повелел распространить религию правоверных от песков Сахары до берегов океана, было не по Себе. Но английские офицеры уже доказали, что отлично умеют находить замену непокорным владыкам: в роду всегда найдется какой-нибудь племянник, готовый при первом же удобном случае спихнуть дядюшку и сесть на его место, вождя племени, если вдруг тот чем-нибудь не угодит колониальной администрации.
И эмиры молчали в своих глиняных замках, не смея поднять зеленое знамя священной войны мусульман — джихада. Густая злоба закипала в их ожиревших сердцах, будоража ленивые, застывшие, как лава, тяжелые мысли. Теперь они ненавидели Каруну и презирали ее.
А город между тем процветал. Здесь появились банки, конторы, учреждения. Был основан и университет. Молодежь, собираясь в аудиториях, думала совсем не над тем, над чем хотелось бы эмирам. Например, задавались вопросы — на каком основании эмиры имеют собственные суды и судят людей по собственным законам? Зачем эмирам собственная полиция? Почему нужно платить еще и подати обитателям этих облезлых глиняных замков?
Но эмиры пока молчали, как тупо молчали они в сенате провинции, приезжая сюда на сессии с большой свитой. Затем, когда сессия сената кончалась, эмиры отбывали в свои владения. И пустели их дома в пригороде Каруны.
Все это было Петру знакомо. Хотя Информаг не баловал читателя статьями своего корреспондента о событиях в далекой Гвиании, Петр старался как можно чаще путешествовать по стране. Особенно интересно было ездить вдвоем с Анджеем Войтовичем, польским корреспондентом, бродягой по натуре и ученым по складу ума. Войтович постоянно жил в соседней стране — в Богане, но нет-нет да и наведывался в Гвианию с планом очередного путешествия, изучив заранее справочники и путеводители. Обычно он останавливался у Петра.
Они встретились впервые год назад, Войтович, узнав адрес бюро Информага в посольстве, запросто явился к Петру и представился:
— Я — ваш сосед. Корреспондент Польского телеграфного агентства. Польский африканец или африканский поляк. Давайте дружить, коллега.
Глаза его, голубевшие за льдинками золотых очков, смеялись, и маленький, обожженный до красноты нос задорно морщился.
Он говорил по-русски очень правильно, с легким приятным акцентом, как говорят иногда в Прибалтике. И хотя он был явно намного старше Николаева, Петр почувствовал себя так, будто встретился со старым другом.
Потом он узнал, что Войтович уже больше десяти лет странствует по Африке, переезжает из одной страны в другую, а жена его — доцент Варшавского университета, где он, после войны демобилизовавшись из Войска Польского, преподавал историю, ни разу не приезжала к нему.
Он был маленький, сухонький, очень подвижный. Африканское солнце прокалило его насквозь, высушило, опалив кости и выдубив кожу.
Петру он напоминал одновременно Вольтера и Суворова.
Анджей Войтович органически не выносил покоя. Приехав в Луис, он два-три дня бродил по городу. Покупал новые, выпущенные в его отсутствие почтовые марки, изучал полки книжных магазинов. А потом вдруг как-нибудь во время обеда заводил разговор о том, что где-то в районе озера Чад есть целое поле гигантских глиняных горшков, врытых в землю, о происхождении которых никто из местных жителей ничего не знает.
— Мы тут совсем обюрократимся, — укоризненно и лукаво говорил он при этом Петру. — И ты хорош, журналист! Зарылся в бумаги, забыл про ветер странствий. А ведь как хорошо в саванне! Давай-ка все бросим и…
Устоять перед соблазном было трудно. И опять, в который раз, дорожная красная пыль отмечала их следы на просторах Гвиании.
Так было и теперь, когда они с Анджеем отправились в поездку вместе с бизнесменом французом Жаком Ювеленом на его зеленом «пежо» по всему северу страны.
Жака Ювелена в этих краях знали хорошо. И когда в отеле «Сентрал» Жак уверенно подошел прямо к портье, тот сразу же заулыбался:
— Опять в наши края, мистер Жак?
— На день-другой. Все по-старому?
— По-старому, — развел руками портье, широкоплечий и широколицый южанин. — Хотите остановиться в нашем отеле? Но у вас ведь знакомых — половина Кауны.
— Я не миллионер, — покачал головой Жак. — Да и друзья мои тоже. Лучше скажи-ка мне — шале свободно? То, где я обычно останавливаюсь…
— Минуточку.
Портье вышел в соседнюю комнату.
— Шале свободно, — сообщил он, вернувшись. — Но… один джентльмен… хотел бы с вами поговорить.
Жак удивленно вскинул голову.
— Со мною?
Портье казался смущенным.
— Да, сэр.
Ювелен пожал плечами.
— Может быть, кто-нибудь из бывших сослуживцев? — Он обернулся к своим спутникам: — Один момент, господа. Я сейчас.
Портье отступил, пропуская его за стойку, затем предупредительно открыл дверь, ведущую во внутренние помещения.
Петр и Анджей, устало облокотившись на конторку портье, равнодушно разглядывали холл отеля: после долгого пути сквозь саванну его холодный порядок казался отталкивающим. Жак появился минуты через две-три. Губы его были плотно сжаты, глаза смотрели жестко и зло. Но это длилось лишь мгновение. Он шумно вздохнул, с усилием улыбнулся в ответ на вопросительные взгляды Петра и Анджея.
— Так… ничего… Одна старая история с моим прежним бизнесом.
Он опять улыбнулся, уже более естественно, взял большой бронзовый ключ с деревянной грушей, протянутый ему портье, и кивнул:
— Парни, пошли!
Они вышли из холла, Жак — первым. В дверях Петр пропустил Войтовича вперед. Тот шутливо отказался, и пока они топтались на месте, Петр, случайно обернувшись, увидел, как из-за стойки портье вынырнула невысокая плотная фигура африканца в просторной национальной одежде и сейчас же юркнула вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.
Петру почудилось было в этом человеке что-то знакомое, но Войтович подтолкнул его к двери, и Петр забыл о нем.
Шале оказалось маленьким симпатичным домиком неподалеку от «Сентрала». Седобородый старик северянин в новенькой красной феске из фетра, с поклоном встретивший их у входа, взял тяжелый ключ, отпер рассохшуюся дверь и поспешно принялся распахивать крашенные желтой краской деревянные ставни, прикрывавшие окна. За день крытый гофрированным железом домик раскалился, в нем было душно.
