– Наугад?

– Мы называем это «чутье». Зацепи ее.

Лэйни щелкнул клавишей, бледно-голубая стрелка курсора впилась в затемненное веко потупленного глаза, выделяя девушку для более тщательного изучения, как возможную любовницу некоего знаменитого артиста, чья безупречная семейная жизнь была предметом всеобщего восхищения. Вот его славу Кэти Торранс и понимала, и одобряла. Человек, не пытающийся идти против жестких законов пищевой пирамиды. Крупный, но не настолько, чтобы «Слитскан» не мог его проглотить. Правда, до настоящего времени он – и те, кто уж там им крутит, – вели себя очень осторожно. Или им просто везло.

Но хорошенького понемножку. По одному из «тайных каналов», на которые опиралась Кэти Торранс, ее ушей достиг некий слушок, так что теперь пищевая пирамида сможет заняться своим привычным делом.

– Проснитесь, – сказал Блэкуэлл. – Вы падаете лицом в миску. Расскажите лучше, как вы потеряли последнюю свою работу, иначе мы не сможем предложить вам другую.

– Кофе, – сказал Лэйни.

Лэйни особо подчеркнул, что он не вуайер, не любитель подглядывать в замочную скважину. Просто у него есть умение обращаться с информационными структурами, плюс медицински зафиксированная неспособность подолгу концентрировать внимание на одном предмете, которую он может при определенных обстоятельствах переводить в состояние патологической гиперсосредоточенности. В результате, продолжал он над кофе с молоком в одном из заведений токийского филиала «Амос + Анды», из него получился очень хороший исследователь. (Лэйни не стал упоминать ни федеральный детский приют в Гейнсвилле, ни предпринимавшиеся там попытки вылечить его от недостатка концентрации, испытания «5-SB» и все такое.)

В смысле устройства на работу существенным было только то, что он обладал интуитивной способностью подмечать информационные следы, своеобразные отпечатки пальцев, непроизвольно оставляемые каждым человеком в процессе рутинной, но бесконечно многогранной жизни в цифровом обществе. В большинстве случаев недостаток концентрации почти что и не был заметен, однако при работе на компьютере он заставлял Лэйни все время «щелкать переключателем» – перескакивать от программы к программе, от базы данных к базе данных, от платформы к платформе, перескакивать таким… ну, скажем, интуитивным образом.

Ну и конечно же, при устройстве на работу эта интуитивность неизбежно порождала трудности: Лэйни был чем-то вроде шамана, кибернетического лозоходца. Он не мог объяснить, как он делает то, что делает. Он и сам этого не знал.

Он пришел в «Слитскан» из «Дейтамерики» со скромной должности ассистента-исследователя в проекте с кодовым названием TIDAL. К чести корпоративной культуры «Дейтамерики», Лэйни так никогда и не узнал, ни что значит это слово, ни (хотя бы отдаленно) с чем связан этот проект. Он проводил все свое время, мечась по необозримым просторам недифференцированных данных в поисках «узловых точек», различать которые обучила его группа французских ученых.

Все эти французы были страстными теннисистами, и ни один из них не обеспокоился объяснить ему, что это такое – узловые точки. Мало-помалу Лэйни начало казаться, что он – нечто вроде негра-проводника, сопровождающего европейских охотников в африканских джунглях. Они там на что-то такое охотились, а он вспугивал на них дичь. Но уж всяко там было лучше, чем в Гейнсвилле, смешно и сравнивать. А затем TIDAL, чем бы он там ни занимался, прикрыли, а другой работы ему вроде как и не нашлось. Французы уехали, а когда Лэйни пробовал поговорить с другими исследователями, мол, чем вы тут, ребята, занимаетесь, они смотрели на него, как на психа.

Когда он пришел устраиваться в «Слитскан», интервьюировала его Кэти Торранс. Он и знать не знал, что она начальница отдела и что скоро она будет его боссом, и без особых, в общем-то, раздумий рассказал ей о себе всю правду. Почти всю.

Лэйни в жизни не видел таких бледных, представить себе не мог, что такие бывают. Такая бледная, что чуть не просвечивала. (Позднее он узнал, что это наполовину от природы, а наполовину благодаря косметике, в частности некоей британской линии кремов, в рекламах которой упоминались «уникальные светопреломляющие свойства».)

– Мистер Лэйни, вы всегда носите малазийские имитации брукс-бразеровских рубашек из синего Оксфорда?

Лэйни недоуменно скосился на свою рубашку.

– Малайзия?

– Шаг строчки тик в тик, но они так еще и не научились регулировать натяжение нитки.

– О!

– Ничего. Мелкое идиотское пижонство вроде привычки одеваться в оригиналы могло бы вызвать здесь определенный frisson.[8] Кстати, вы могли бы расслабить галстук. Непременно расслабьте галстук. И так и храните в нагрудном кармане эту очаровательную коллекцию фломастеров. Непожеванных, пожалуйста. Хорошо бы дополнить ее таким, знаете, толстым, плоским хайлайнером какого-нибудь особо мерзкого флюоресцентного оттенка.

– Вы шутите?

– Возможно, мистер Лэйни. Можно, я буду называть вас Колин?

– Конечно.

Она никогда не называла его Колин – ни тогда, ни потом.

– Вы скоро увидите, мистер Лэйни, что в «Слитскане» невозможно без юмора. Необходимый инструмент выживания. Параллельно вы увидите, что по большей части юмор бытует здесь в весьма неявной своей разновидности.

– Это как, мисс Торранс?

– Кэти. Это так, что цитировать его в докладной записке весьма затруднительно. Равно как и в судебных показаниях.

Ямадзаки был хорошим слушателем. Он молчал, сглатывал, теребил верхнюю пуговицу своей ковбойки, делал десятки других, столь же малозначительных жестов и как-то так все время этим показывал, что внимательно слушает Лэйни, не теряет нить его рассказа.

Кит Алан Блэкуэлл, этот вел себя совершенно иначе. Он сидел чудовищной грудой мяса, совершенно неподвижно, разве что иногда начинал тискать пальцами пенек своего левого уха. Блэкуэлл делал это откровенно и беззастенчиво и, как показалось Лэйни, то ли с удовольствием, то ли ради облегчения. После каждого очередного тискания рубцовая ткань благодарно розовела.

Лэйни сидел на обтянутой мягким пластиком скамейке спиной к стене. Ямадзаки и Блэкуэлл расположились по другую сторону узкого стола. За ними, над однообразно черноволосыми головами местных полуночников, на фоне неправдоподобно красочного заката в заснеженных Андах парила голографическая физиономия.

Губы шаржированного под мультфильм Амоса были как ярко-красные сосиски; где-нибудь в районе Лос-Анджелеса заведение, рискнувшее выставить такую расисткую карикатуру, быстро схлопотало бы десяток бутылок «молотов-коктейля». Трехпалая, обтянутая белой перчаткой лапища картинно держала белую же дымящуюся кофейную чашку.

Ямадзаки вежливо кашлянул.

– Продолжайте, пожалуйста. Вы делились с нами своими впечатлениями от «Слитскана».

Для начала Кэти Торранс предоставила Лэйни возможность побаловаться нет-серфингом в слитскановском стиле.

Она прихватила из «Клетки» пару компьютеров, шуганула из SBM четверых сидевших там сотрудников, пригласила Лэйни и заперла дверь. Стулья, круглый стол, на стене – большая доска, чтобы развешивать иллюстративный материал. Подключив компьютеры к дейтапортам, Кэти вызвала на оба экрана одинаковые изображения. Парень лет двадцати пяти – двадцати шести, с длинными, мышиного цвета патлами. Козлиная бородка, золотая серьга. Лицо, не означавшее для Лэйни ровно ничего. С равной вероятностью это могло быть лицо, которое он видел час назад на улице, или лицо занюханного актеришки из низкорейтинговой мыльной оперы, или лицо маньяка, в чьем морозильнике нашли несколько пластиковых мешков, битком набитых пальцами убитых людей.

– Клинтон Хиллман, – сообщила Кэти Торранс. – Парикмахер, специалист по приготовлению суси, музыкальный журналист, статист в среднебюджетной жесткой порнухе. – Она постучала по клавиатуре, натурализуя изображение. Глаза и подбородок второго, на ее экране, Клинтона сильно поубавились в размере. – Скорее всего, он сам это и делал. С профессиональной обработкой нам попросту было бы не с чего начинать.